Кирилл Якимец - До поворота (Кровавый Крым)

— Ты опять хамишь!

Медленно развернувшись обратно, она попыталась выдержать внушительную паузу, но не смогла и закричала фальцетом, как голодная чайка:

— Ты меня ударил!!! Опять ударил! Убирайся, я тебя ненавижу! — слезинка сама выскочила из глаза и побежала вниз по щеке на прикушенную нижнюю губу, выкаченную вперед. Прищурившись, она собиралась сказать что-нибудь необыкновенно гадкое, но не успела.

— Меня? — опять, уже привычно, гудел в голове военный набат, ему понравилось ее бить, поэтому он сжал тонкие пальцы девочки, как тогда, в первый раз, и вывернул кисть. — Во что ты меня втравила?!

Удара Слава не запомнил. Когда очнулся с заломанной за спину рукой, то был прислонен к дереву, росшему между кассой и чугунными палочками забора, отгораживавшего железнодорожные пути. Осознав зеленый электровоз на рельсах и того странного мужика-скарабея, который говорил, что детей бить нельзя, Слава попытался остановить вертящуюся каруселью вселенную… В целом он был с мужиком согласен: Милу бить точно нельзя, потому что она стояла сзади, за широкой спиной мужика и лупила по ней изо всех сил кулаками.

— Пусти! Пусти его!! Пусти!!! Не смей его трогать! Ментов позову!!!

Но мужик держал жестко:

— Дело, ребята, конечно ваше, — еще раз ткнул слегка под ребра кулаком, — но мой вам добрый совет — вести себя тихо, прилично. Ну, ты как, понял?

— Угу, — Слава помнил, что правильно ответить надо бы как-то по-другому, но сообразить, как будет правильно, все же не мог… Внимательнее присмотревшись к его лицу, мужик ласково ослабил хватку.

— Парень, тебе сейчас светиться вообще не стоит, — потом обернулся и кивнул Миле. — Давно он такой?

— Второй день.

— И куда же вы, милая барышня, с этакой компанией отправляетесь? — ему приходилось поддерживать выскальзывавшего Славу плечом. — Нам вроде по-пути?

— Не знаю. Отпустите его, пожалуйста.

— Не могу — упадет.

Мила подхватила разомлевшего вконец Славу с другой стороны:

— Может на лавочку посадим? — кокетливо глянула на мужика, — Меня Милой зовут, а вас?

— Милочка, скоро посадка. Катерок-то уж стоит, а ваш приятель еле ноги волочет. Кой черт его пивом поили?

— Сашок в тонкостях не сечет. Вы не могли бы нам помочь?

— Помогать вам папа с мамой должны.

— Так мы ж сиротинушки! Может и ваши детки где-то пропадают… Возьмите нам три билета, а? Два же детские… Мне в Планерское. Увидеть и умереть! Не вру, ей-богу!

Мужик легко рассмеялся и пошел к зеленому ларьку кассы.

— М-мм-мммму, — Славе сейчас было хорошо и свободно, солнце радовало глаз, в сердце огнем бушевало счастье. Хотелось сделать что-нибудь доброе, красивое, никогда ему не было так светло, как сейчас…

— Ублюдок! — дернула локтем Мила, стараясь попасть ему под дых.

— Милочка! Какая ты красивая и не мертвая совсем. Хорошо, что не мертвая. Они мертвые, знаешь, какие страшные все!

— Знаю. Хоть раз ударишь — сам таким станешь! Я не шучу. Зарежу, — она серьезно нахмурилась, Слава не поверил.

— Ты не сможешь. Если сразу не смогла, значит никогда не сможешь! — он зачем-то ухватил ее пушистый затылок и крепко поцеловал искусанные губы, зубки были крепко сжаты, но все равно… Мила вцепилась ему в лицо ногтями, Слава поймал ее руки и, шутя, стал, как ему показалось, нежно покусывать тонкие пальцы. Она закричала и, вырываясь, стукнула его головой о бетонный парапет…

Определив свое место, солнце, наконец, бросило его на угловатые жесткие колени, маска лица смотрела перед собой прямо, не моргая. Сверху сыпались алмазными камушками брызги, и небо ходило ходуном, перекрываемое разворотами птиц, то приближающихся, то — наоборот: птицы были привязаны к лучам за шейки, лучи натягивались, и лица у птиц становились синие. Потом лучи резко сокращались, забирая кувыркающиеся птичьи тушки назад, в небеса. Визгливые их крики неприятно резали слух — потому просто, что тушки не должны кричать.

— Мы все-таки туда едем? — пришлось повторять фразу несколько раз, прежде чем она кивнула. — Ты не боишься?

— Боюсь, — кутаясь в нелепую куртку, она попыталась задранным воротником прикрыть шею. — Я всегда и всего боюсь. Пойдем внутрь, здесь так холодно, — кожа на животе, под крупной сеткой хламиды, была влажная и покрывалась маленькими пупырышками-мурашками, между которыми застряли случайные капли.

Где-то хором лихо отпевали судьбу человека, у которого комиссар увел жену и коня, но внутри, в помещении, все было спокойно и тепло, даже душно. Здесь, в основном, сидели степенные отдыхающие со среднего возраста детьми, тихая публика, и все места оказались занятыми. Пришлось снова идти наружу. Вода внизу была зеленая — очень чистая и очень красивая, но совсем не приветливая: в глубине под внешней чистотой пряталась опасная муть, а в воздухе на уровне лица летали злые брызги. Брызги казались частью общего шума, поддержанного басом движка и струнной оркестровкой ветра; у самого борта стоял коренастый алкаш со сломанным носом, обняв за талию улыбчивого смуглого паренька, и радостно пел шевчуковскую «Осень». Паренек подпевал. Остальные тоже пели, но что-то другое, не про осень и уже не про комиссара: «Нас было двадцать восемь в танке, в живых остался я один…» Возле основной поющей тусовки притерся Сашок, по правую руку от него сквозь море и небо росли невнятные лысые горы, похожие на холмы. Катерок пробирался вдоль щели между миром сотворенной земли, зависшей в плоскости, и бессмысленно-пустым горизонтом, в бесконечной потенции имеющим другой иррациональный берег.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Бабушка Нгуэн была в ярости. Разумеется, ярость никак не отражалась на ее вечно гладком лице цвета светлого воска, но ладошки ее были плотно прижаты друг к другу, а в голосе слышался горячий, почти раскаленный металл.

— Господин Цеппелин, вам следует окончательно решить, кто от выс убежал — дочка или заложница. Если она заложница, то ее следует убить, но немножечко, тихо-тихо, чтобы наш друг Иосиф об этом не прознал. Иначе она будет в конце-концов иметь великое удовольствие вернуться к своему отцу. Если она дочка, то убивать ее не следует, хоть это и поведет нас всех по длинной дороге печали и испытаний. И ваше испытание будет состоять в том, чтобы убить нашего друга Иосифа. В любом случае я очень скорблю. Отвечайте, пожалуйста.

Цеппелин нервно ерзал в своем кресле. Кресло было для него слишком узким — за последнее время он очень располнел. И абсолютно облысел. Только астмы не хватало ему, чтобы окончательно смахивать на дона Темпесту.

Дон Темпеста к своей полноте давно привык и сидел в своем кресле спокойно. Да и волноваться ему, собственно, было абсолютно не о чем: возникший скандал не затрагивал его сфер влияния.