Николай Романецкий - Полдень XXI век 2009 № 06

Литвиненко попытался рассмотреть, что он там такое увидел, но зрение никуда не годилось. Он зря им гордился, называя орлиным. Дальнозоркость, появляющаяся с годами, давным-давно сменилась общей поросячьей подслеповатостью. Он был уверен, что комендант чего-то ждет. Что-то готово появиться оттуда, из зала, наступает на пятки, так что собеседник переживает.

Воображение нарисовало язык огнедышащей лавы, неумолимо подбирающийся к вокзалу; селевый поток; снежную лавину; ядовитое облако. Комендант остается в подражание тонущим капитанам, гонит команду. Он так требовательно кричит в свой громкоговоритель, что усиленный звук обретает видимость.

И небо, словно в подтверждение догадке, быстро наполнилось разнообразными птицами. В единой расстроенной стае бестолково кружили и кричали вороны, чайки, еще какие-то пернатые, которых полковник не мог узнать. Они видели сверху нечто неразличимое с земли.

— По вагонам, — послушно скомандовал Литвиненко.

Его подчиненные засуетились, полезли скопом в первую же дверь, куда Жулев и Жамов, переместившиеся ближе и ведшие себя как разболтанные автоматы, уже загоняли солдат. Получился маленький затор, но вскоре рассосался.

Жулев и Жамов, верные коменданту, не паниковали.

Они тоже скрылись в вагоне, и оттуда доносился производственный рык.

Полковник остался в одиночестве, и некому было его подсадить. Коменданту не приходило это в голову. Большой нужды в помощи не было, не той конструкции вагон — Литвиненко не составляло никакого труда войти. Тем не менее он топтался в растерянности. Происходящее словно раскрылось перед ним как увиденное чужими глазами; постороннее восприятие неумолимо дописывало сценарий, навязывая банальность за банальностью. Одинокий долгожитель по определению нуждается в содействии при посадке в поезд. Без руки, заботливо берущей его за локоть, кино лишится достоверности. Хорошо, если бы кто-нибудь помог и с чемоданом; чемодан маялся в луже, обещая владельцу сердечный приступ.

Комендант, имея теперь вид нетерпеливый и отчасти виноватый, переминался с ноги на ногу и бросал быстрые взгляды на зал ожидания. Там, похоже, остановилась всякая жизнь. Литвиненко, мысленно выбранив себя за проволочку, оторвал чемодан от асфальта и поволок в тамбур. Ему почти хотелось, чтобы то, что, скорее всего, неотвратимо заползало в зал с другого конца, поторопилось и накрыло вокзал вместе с комендантом, паровозом, им самим; чтобы вся эта канитель побыстрее закончилась. Как медик он понимал и любил все закономерное, даже если закономерность оказывалась извращенной и вредной; случайностей он боялся, хотя на своем веку повидал их немало и среди них оказалось много счастливых.

Он знал, что всякий счастливый случай — высочайшее жульничество, посредством которого то непонятное, что зовется судьбой ли, Богом ли — неважно, чем, заманивает неопытных игроков, в душе мечтающих наивно верить и надеяться.

Остановившись в тамбуре, Литвиненко оглянулся и увидел, что коменданта уже нет. Он высунулся в проем — никого: ни странников, ни патрулей. Полковнику показалось, что справа, уже далеко, мелькнула черная тень, но в ту же минуту на платформу спланировала ворона, и Литвиненко не мог поручиться, что видение не было тенью ее крыльев. Или самими крыльями, что вероятнее. В следующую секунду ему почудилось, будто он находится совсем в другом тамбуре, куда подающая платформа второго вагона сваливает усопших, и в их загробном странствии к вагону номер один наступает пауза. На переправе им меняют коней, и от роскоши не остается следа. Полковник подумал, что уж кому-кому, а ему там самое место. Он давно застрял на обочине времени, прошлое и будущее обогнали его; прошлое не остается за плечами, оно, сверкая молодыми босыми пятками убегает, вперед, поэтому прошлое хорошо видно, а будущее незаметно подползает сзади, но вот уже и оно ковыляет мимо, так и не сумев придать полковнику ускорение.

Можно сказать иначе: люди живут задом наперед, им свойственно ошибаться и принимать закат за рассвет. Можно вспомнить о звездах, которые видно: их давно уже не существует. И еще — о смысле разных вещей, который не постигается не потому, что люди глупы, а потому, что смысл еще не догнал их; наступит время, и он опередит их на голову, ослепительный или нет, но всяко сам по себе, и отставшим останется смотреть ему в спину, постигая и утешая себя соседством.

Ему пришло в голову, что было бы логичнее выйти и остаться на перроне, а поезд пусть отправляется как хочет. Но долг приказывал остаться. Литвиненко был настолько стар, что видел себя не человеком, скорее — архетипом, воплощенным наследием поколений, и от этого становилось чуть легче; в этом смысле его положение на временной магистрали казалось правильным, он подпирал собой времена, он становился перводвигателем, но действовал не из прошлого, а опять же из наползающего со спины будущего, представляясь себе общим итогом, который не то чтобы был выше времени, а просто являлся чем-то иным, не имеющим со временем общих свойств. Может быть, самой вечностью.

Конечно, он не проговаривал этого и даже не мыслил связно; самоопределение не давало себя сформулировать и только изредка покалывало тупой булавкой.

Литвиненко поплелся через десятый вагон, мимо солдат, рассаживавшихся по полкам. Иные вскакивали, норовя поприветствовать командира как положено, другие делали вид, будто увлечены своими шмотками. В проходе он столкнулся с Жулевым и Жамовым, спешившими к выходу. Недавние гиды не дали команды строиться смирно, они сделали свое дело и потеряли к каравану интерес. Полковник, когда налетел на них, вдруг испытал к обоим нечто вроде отеческого чувства.

— Оставайтесь, поедем вместе, — он строго посмотрел на них, но тон был домашний. — Чего вы тут не видали? Ничего хорошего не будет.

Жулев и Жамов неожиданно стали очень серьезными.

— Никак нельзя, товарищ полковник.

Лица у них тоже сделались строгими. Домысли полковник недавнее, он счел бы их припозднившимися посланцами грядущего. Этого будущего он не увидит, ибо магистралей много, хотя спешат по ним одни и те же персонажи.

Состав дрогнул, невидимый паровоз свистнул вновь.

Жулев и Жамов молча козырнули, протиснулись мимо полковника боком и побежали к выходу. Литвиненко, не оборачиваясь, пошел дальше, в вагон для начальства. Он поймал себя на том, что ускорил шаг. Сейчас начнется движение, и он может споткнуться, упасть. Но не боится же он, в самом-то деле.

«Инстинкты, инстинкты», — бестолково вздохнул Литвиненко.

…Ему полагалось отдельное купе, он оставил там чемодан и вышел в коридор. Капитан Лабешников почтительно целился в него объективом. Литвиненко хотел извиниться перед Соболевским. Какая же глупость все эти препирательства и интриги; оператор, пропуская его, расплющился на стене, и Литвиненко побрел по проходу, заглядывая в отсеки. Соболевский нашелся в третьем: он обстоятельно разбирал вещи.