Доказательство человека. Роман в новеллах - Арсений Михайлович Гончуков
Сколько пришлось людям пережить, чтобы написать такой закон! Не одни правила дорожного движения пишутся кровью. Пока люди дозреют, пока задумаются. Сколько таких, как Дарина, было… Сколько десятилетий к ним относились как к мотоциклистам: хотят – гоняют, хотят – бьются. Их право. А ведь иногда нужно просто вразумить человека.
Я принял с базы в комнате пакет данных, немного завис, и в этот момент вновь истошно заорала пила. Я посмотрел в коридор, там было очень светло, видимо, в комнате залипшего распахнули окна. Данила-слесарь отреза́л куски стены от двери. Такие толстые сейфовые двери из синтезированного камня любили ставить залипшие в свои неприступные бастионы. Рабочие в комбинезонах той же расцветки, что и у Данилы, начали разбирать груду бетона. Но вдруг я услышал голос, пытавшийся перекричать пилу, он звучал громче и громче, и наконец пила смолкла.
– Даня, давай потом допилишь, а? – послышался из комнаты низкий раскатистый голос. – Я хочу сделать свою работу и уже свалить. У меня на другом конце Москвы еще двое!
– Степаныч! Да без проблем! Делай! Я все, замолк! – крикнул Данила.
Видимо, когда пришел Степаныч, у меня был сбой. Но кто это? Не успел я подумать, как он вышел из пролома и настолько точно взглянул мне в глаза, что я отшатнулся, хотя видеть меня он не мог. Мужчина ростом, наверное, больше двух метров. Широченные плечи, объемистый торс, напоминающие ковши экскаватора ручищи придавали ему монструозный вид. Плотно, в натяг, на нем сидел длинный белый халат.
– Ну! – гаркнул он на рабочих. – Освобождаем проход!
– Петр Степаныч, а нам куда? – Из пролома показалась белая шевелюра врача со скорой помощи.
– Встаньте по бокам, поможете…
Вдруг на площадке, насколько я понял, открылись двери лифта, так как Степаныч резко повернулся туда:
– Ну где вы там ходите? Чудики недоразвитые!
– Простите, Петрстеп…
И в коридор ввалились два медбрата такого роста и ширины в плечах, что самому Степанычу пришлось посторониться. Все они скрылись в проломе. Данила сунулся туда и крикнул:
– Степаныч, а ты систему сразу выносить будешь? Или я отпущу работяг курить?
Ответа он не удостоился, громогласный Степаныч командовал в комнате:
– Так, ребятки! Так! Приготовились, мои хорошие! Так, давайте. Бери вот здесь, а ты здесь, ага… Давай, бездельник, смотри вот сюда, хватит вертеть башкой, чего ты здесь не видел… Хорошо. – Произошла заминка, и вдруг Степаныч заорал в полный голос: – Держи! Да держи ты! Крепче! И двумя руками! Он сейчас как дернет! Ты не смотри, какой он! Лучше держи нормально. Прижми. Вот, вот так… – Снова заминка, после чего я услышал твердое и тихое: – Ну, погнали. Три, два, один, от… рубаем.
Все стихло. Во всем доме наступила полная тишина, будто жильцы на нижних этажах знали, что здесь происходит. Тишина продолжалась секунду, две… Из двери показался профиль Данилы, который беззастенчиво дымил электронной сигаретой, за ним я увидел фуражки участкового и его помощника.
Вдруг толщу тишины пронзил звук такой силы, будто с улицы ударил гудок летящего в окно локомотива. Звук ворвался в коридор, угрожая изрезать всех, кто там находился. Рабочие вздрогнули, помощник милиционера подскочил и ударился о дверь лифта. Данила присел, словно боясь, что звуковая волна его снесет. В следующее мгновение я понял, что это был душераздирающий крик, крик отчаяния и запредельной боли и это кричал человек, во всяком случае, тот, кто им был когда-то. Крик пронзал уши, сверлил череп каждого из нас – на самом последнем пределе истерики, в высшей ее точке.
Так продолжалось несколько секунд, затем плотная струя рассекающего пространство крика сбилась, сникла. К счастью, голосовые связки человека не способны долго выдерживать подобное напряжение. Он закашлялся, протяжно взвизгнул и захрипел, и вдруг я увидел, откуда шел этот крик.
Острая длинная спица звука еще мгновение назад торчала из черной дыры, которую сверху и снизу двумя рядами обрамляли потемневшие раскрошенные зубы, стянутые потрескавшейся воспаленной резинкой, которая когда-то была губами. Кричал черный провал, распахнутый рот скелета. На его лице можно было различить ссохшийся треугольник носа и над ним – темные кратеры, на дне которых, обрамленные шелушащейся красной кожей век, медленно вращались сероватые глазные яблоки. На затянутом желтым пергаментом черепе чудом сохранился клок седоватых волос. Притом что телу этого существа не было и тридцати лет.
Санитары перекладывали залипшего на носилки настолько бережно, словно боялись поломать ветви сухого и хрупкого дерева. Я даже рад, что его успели накрыть простынкой и я не увидел грудной клетки и живота своего соседа Артема, которого я не сразу узнал. Хотя всматривался в каждую деталь, преодолевая отвращение и ужас от обезумевшего взгляда, которым, как мне казалось, он меня сверлил.
Наверняка сказать трудно, но, думаю, Артем мог обо всем догадаться и смотрел именно на мою дверь, на меня, отчего его взгляд был диким и злобным взглядом потерявшего человеческий облик зверя.
А как его еще назвать? По моим подсчетам, сосед не выходил из дома, не выбирался из кресла, не снимал маску и не отключался от системы жизнеобеспечения, заряженной водой, пищей, смесью из консервантов, анестетиков и транквилизаторов, около девяти лет.
Ничего удивительного, что он был в таком состоянии. Ничего удивительного.
Моя мощная дверь тоже не из дешевых, но мне казалось, что через нее я улавливаю нестерпимый запах, исходящий от истонченного, измученного зелено-желтыми пролежнями, сочащегося гноем, начавшего, как я все-таки успел заметить под простынкой, гнить тела Артема.
Соседа я знал давно. Хорошо, признаюсь… Он был не просто соседом, но когда-то давно моим другом и одноклассником. Мы вместе ходили в школу, а после друг к другу в гости, мы ссорились, дрались, играли, как самые обычные мальчишки.
Артем даже был немного влюблен в Дарину. Он был на ее похоронах, и я хорошо помню, как он страдал и плакал. Другой вопрос, почему пример моей сестры ничему не научил его…
Возможно, потому, что Даринка умерла на самой первой модели кресла системы жизнеобеспечения Sky Deep. Ей просто не повезло. Через полгода после того, как моей сестры не стало,
