Владимир Шибаев - Призрак колобка

– Мама! – взмолилась дочь.

– Секрета нет, – икнул я коньяком. – Я умственно абсолютно и окончательно неполноценен. Еще шаг, и начну говорить гекзаметром… размером…

– А Нюрка, это кто?

– Какая Нюрка?

– Ну… – и мадам покрутила перстнями. – Вы помянули. Это Ваша маман?

– Мама!

– Антонида!

– … мама…

– Нюрка – жирная баба, протирает рыцарям меча и забрала рожи несвежей тряпкой. Прессовщик… краевед. Ну, короче, вам не объяснишь на несвежую голову.

– Кушайте марципаны, – предложила мадам.

– Петенька, вы уже сытый? – с надеждой устремила на меня взгляд мамзель. – Не хотите ли на воздух?

– Не хочет, – громко запретила мои порывы хозяйка. – Хочет смотреть семейный альбом. Вообще, Пьер-Поль, скажу вам в лицо… мы, ведь, люди близкие… благодаря вашим безуспешным ухаживаниям за… единственной… О, боже, сейчас заплачу, – и мадам выхватила откуда-то снизу платок, задушенный духами.

– Мама…

– Антонида! Да. Вы не смахиваете на… не тянете на неполноценного. Те все больше жуют мораль и лезут на баррикады. Дебаркадеры. Но скажу сейчас вам прямо в лицо – вы мне нравитесь. Когда я была молода… о, как давно! – хамы, наглецы, скоты всех мастей и подлецы разных окрошек… окрасов… вились вокруг моих нарядов часами… годами. И ничего, ни кончика пальцев целовать… извините… ни хрустального каблучка шампанского… мадеры.. да. А этот пришел и – венивитививи.

– Мама!

– Молчи. Этот мне нравится. Правильно, что ты прошлого отшила, который я тебе с материнского сердца… Консул в Богемии и Моравии, помнишь. Гладкий гусь с крепкой печенью. Вылакал у меня бутылку шартреза. Тьфу. Ты мне нравишься, Жан-Пьер, потому что другой. Все мужики другие, один этот, а тот, глянешь, совсем другой, забавный.

– Мама!

– Идемте детки, смотреть семейный альбом.

Мы чинно уселись на огромный кожаный диван, и мадам раскатала на коленях планшетку 3Д и стала листать старые семейные кадры.

– Это я на заседании фонда спортивного культуризма с руководством ассоциации…

– Это я на приеме по вручению свидетельства о смерти последнему гражданину края… слева я, слева… По центру молодой Пращуров, на меня смотрит. Это я… ну тут мы с дамами немного перебрали… да.

– Мама!

– Молчи. Просмотр семейного – залог крепкости… крепости семьи. А это я в дальнем ряду Президиума съезда женщин, по которым все сходят с ума… На сабантуе с южными беками. Вон Президент Верховного суда, уже сгнил… На коктейле с северными грубиянами… господи…а это генерал-квартирмейстер ювенальных служб. Ах, все утекло. Годы… годы…

– А Вам сколько лет? – ляпнул я.

– А вам? – нисколько не смутилась тетка.

– Тридцать шесть, – я густо покраснел. – Тридцать семь.

– Старые козлы не спрашивают у юных нимф и нимфеток среднего возраста, сколько они… в пене волн.

– Мама!

– А вот я на балу несбывшихся надежд. Вся в розах. Кружусь с окончателььно больным ныне Комиссаром инвестиционой трубы.

– А это кто? – ткнул я в быстро пролистнутый кадр.

– Никто, – заявила Аделаида, но я то прекрасно увидел, что с весьма молоденькой тогда нимфой кружился тот… тот, который…

– Что старое ворошить, – поднялась особа.

– Мамочка пользовалась… пользуется огромным вниманием многих заслуженных лиц, – тихо молвила Тонечка, включаясь в семейный напев.

– Знаете, Жан-Поль, – быстро взглянула на меня маман. – Не знаю, чем вы сгубили мою красавицу, но одно так: она у нас фактально… фактично сирота. И я не смейте ее в обиду… не думайте с рук… сойдет все, кровь девичья. Ведите себя в меру. Вот как сегодня.

– Мама!

– Мадам, – молвил я церемонно. – Ваша достойнейшая Антонина, красивейший тихий цветок счастья, букет незабудок любви и источник живительных слез. Кабы не ее опоро… орошаемые меня незаслуженные знаки внимания – я так бы и сник беспокойной головой в смирительной простыне будней. Ваша дочь – это неизвестно как выросшая медаль на моей слабой груди…

– Вы что, миокардник?

– Никак нет. Это такой образ. И пускай Тоня сама, глядя на своего нового недостойного друга решит – оставить его, забрав свое трепетное сердце из его заскоруслых ладоней или еще подарить, хоть к праздникам, еще одно чудное мгновенье.

Аделаида несколько зачумленно глянула на меня и произнесла:

– Хорошо поешь, фазан. Но все равно веры тебе нет, хоть ты и вправду вроде из умственно усталых… отсталых. Неполностью.

– Неполноценных, – уточнил я.

– У мужика не в уме достаток. А в достатке ум. Идите, – отправила нас мощным жестом молодой хозяйки прайда.

Я помчался в сторону туалета, по моим почти мокрым следам гналась за мной уже моя Антонида. Когда я выбрался из удушающего парижскими ароматами хрустально-кафельного замка, Антонида прильнула ко мне и молвила:

– Спасибо, – потом подняла глаза и спросила: – Петенька, я у мамы гощу не в доме, в гостевом домике – скоро туда пойдем, но мы ведь с Вами еще ни разу… не прогуливались. Просто так, как счастливые люди. Я мечтаю о прогулке, пойдемте, а?

– Пойдем, – решительно и охотно согласился я, которому мерещилась лишь широкая кровать, подушка, серые буколические букольки волос на ней и сон… сон. Сон.

Было, пожалуй, около часа ночи, когда перед нами блеснуло мертвое сухое ложе пустого пруда, пруда Утопленников. Дно было отполированно голубым свечением огромной луны. Я обнял Тоню за плечи.

– Знаете, была совсем маленькая. Когда жила здесь. Я не люблю этот дом, – протянула моя спутница в ночи. – В пруду тогда водилась вода, и иногда люди с баграми вытягивали кое-что на сушу. Я лезла посмотреть, но отгоняли. Ночью снились мокрые куклы, выловленные и с открытыми неподвижными глазами. Их надо бы высушить, думала я. Когда мыла волосы в теплой льющейся водичке, то нарочно по-куклячьи закатывала глазки. Мама за это хлестала меня по спине махровым халатом. И правильно.

Я не хочу прижиматься к Вам, Петя, в этом доме. Как словно мы не одни, и кто-то третий с закрытыми глазами стоит у кровати с багром. Жутко. А вы любите слушать льющуюся воду?

– Конечно, – честно сознался я. – В теплой влаге, в кисее легких капель с закрученными полотенцем волосами нимфа…

– Нет, нет, – прикоснулась глупая девушка к моим губам. – Пойдемте, послушаем настоящую воду. Идемте.

Она взяла меня за руку и поволокла в темноту. Через четверть часа мы пробрались вверх по кустам и тропинкам, через чащобы бузины и орешников, пролезли через разрушенный строй колючей проволоки и оказались у подножия насыпи. Наверху топорщилась огромным бесконечным хоботом ивестиционная труба.

– Да тут бродит охрана? – засомневался я, оглядывая пейзаж.

– Нет, нет, Петя, – успокоила девушка труса. – Очень редко ходят страшные собаки и нежно берут с рук языком корочки хлеба. Закрытый поселок. Мы совсем одни, во всем мире, представьте.