Георгий Попов - За тридевять планет

Они явились в тот самый момент, когда я разложил на столе дары здешней природы и снова вышел во двор.

— Полюбуйся на красавца! — сказала тетка Соня, кивая в мою сторону.

— Да уж куда хуже! Можно подумать, Эдя, что ты не на курорте, а в космосе побывал, — буркнула Пелагея. Ее слова меня задели, но не слишком. Ведь и там, на Земле, она недолюбливала меня, хоть и втихомолку, а недолюбливала, это точно. Бывало, здравствуй да прощай, вот и весь разговор.

Тетка Соня поднялась на крыльцо и переступила через порог. Пелагея следом. Я немного задержался, так, самую малость, а когда вошел, то увидел заключительную сцену из комедии Гоголя «Ревизор», то есть совершенно немую сцену, — я запомнил ее со школьной скамьи.

Тетка Соня сидела у окна на лавке, сцепив на груди руки. Ее лицо выражало и страдание, и недоумение, и сожаление. Казалось, у нее разболелся зуб или засосало под ложечкой. Пелагея стояла ко мне спиной. Я не видел ее лица. Но по сжавшейся и отпрянувшей назад фигуре, по тому, как старуха развела, вернее — растопырила руки да так и забыла их опустить, нетрудно было догадаться о ее душевном состоянии.

— Ну, зачем ты это сделал? — наконец снова обрела способность говорить тетка Соня.

— А что я такого сделал? Не понимаю! — Я, и правда, ничего не понимал.

— Он еще спрашивает! Нет, вы только посмотрите на него! — продолжала тетка Соня, обращаясь как будто не к одной Пелагее, а к целому колхозному собранию. — Опустошил огород и еще спрашивает, что он такого сделал!

«Вот оно что!» — подумал я, начиная кое о чем догадываться.

— Сильно проголодался, не иначе! — ехидно вставила Пелагея.

— Ну вот, пусть садится и ест! Что стоишь? Садись, ешь! — Тетка Соня уставила руки в боки. — А еще комсомолец, студент-заочник! Пример же должен показывать!

— Пример! Пример! Конечно, пример! — Я подхватил старуху на руки и закружился по кухне.

— Нет, он совсем ненормальный стал!

Некоторое время старухи смотрели то на меня, то друг на друга, потом принялись обсуждать, что делать со всем этим добром, с этими огурчиками и помидорчиками, которые я принес с огорода. Тетка Соня предложила отнести в столовую.

А, собственно, зачем, за каким, так сказать, чертом тащить это добро в столовую? Что мы, сами не справимся? А если и не справимся, что из того? Свалим остатки в ведра и угостим поросят — сожрут за милую душу.

Во всяком случае, проблемы в этом я никакой не вижу, сказал я.

Старухи пришли в ярость и давай чесать. Я сначала пытался возражать и оправдываться, потом перестал и в полном изнеможении опустился на табурет. После я понял, что тетка Соня и Пелагея не просто изливали свой гнев, — они воспитывали меня, а говоря иными словами, выбивали из моих мозгов земные понятия и представления. И выбивали толково, ничего не скажешь, так что под конец я понял, что зря пожадничал, зря нарвал втрое, даже вчетверо больше, чем требовалось. Здесь это, можно сказать, уголовно наказуемое дело. Приходи, бери, сколько надо, чтобы удовлетворить свои естественные потребности, никто слова не скажет. Но боже избави тебя сорвать, выкопать, вообще взять лишку. Общество (колхоз, по-нашему) этого не потерпит и, дабы не повадно было другим, подвергнет наказанию. Сперва — выговор при свидетелях, потом — лишение кино и телевизора (кино здесь еще не отжило свой век) и даже — страшно сказать! — лишение работы и выселение из деревни.

Наконец старухи угомонились. Стало тихо. Только за окном чиликали воробьи, такие же, как и у нас на Земле.

— Что ж, наказывайте, виноват! И сам не знаю, что на меня нашло, сказал я, рассчитывая этим если не разжалобить старух, то хотя бы разрядить обстановку.

Мне это удалось в полной мере.

— Ладно уж, простим ради праздника, — смилостивилась тетка Соня. Немного погодя, глядя на огурчики и помидорчики, а также на дыню, похожую на трехмесячного поросенка, она добавила: — В другой раз никуда не поедешь, Эдя, хватит. А то эти курорты тебе совсем задурят голову.

Я сказал, что хорошо, не поеду, и осторожненько поинтересовался, какой праздник она имеет в виду.

— Праздник дождя, какой же еще! Я и забыла, что ты еще не знаешь… А это… — Она сложила лишние огурчики и помидорчики опять в корзину и передала Пелагее. — А это отнеси в столовую, Настеньке. Авось пригодятся.

— Отнесу, что уж! — с готовностью подхватила корзину расторопная Пелагея.

— Да Ивану Павлычу пусть не говорит.

— А что говорить? Тут и говорить нечего! — Пелагея зашагала к выходу.

«Иван Павлыч… И здесь Иван Павлыч», — подумал я.

Тетка Соня приготовила салат, подала хлеб, я уселся за столом поудобнее и уничтожил все это одним духом — хозяйка и глазом не успела моргнуть Замечу кстати, что огурчики и помидорчики на вкус такие же, как и у нас на Земле, только разве сочнее и душистее, так сказать, ароматнее, хлеб тоже как нашенский, свежий, а вот растительное масло заметно отличается. Оно не похоже на конопляное, подсолнечное, льняное, оливковое, кедровое или, скажем, хлопковое, — я думал, может, какое импортное, из какого-нибудь неизвестного науке семени, однако спросить не решился.

VI

В этот день я никуда больше не ходил. После завтрака прилег на диване и вздремнул малость — минут тридцать, от силы сорок, — и увидел приятный сон. Будто я дома, то есть у себя на Земле, сижу в РТМ среди ребят, а Шишкин что-то говорит, говорит, кажется, о том, есть ли жизнь на других планетах, и подмигивает мне одним глазом.

Потом я встал, размялся, бродя по двору. Когда по улице проходил кто-нибудь — знакомый или незнакомый, все равно, — я непринужденно здоровался. Мне отвечали таким же непринужденным кивком головы или взмахом руки.

Потом я опять вернулся в комнату-боковушку и стал продолжать эти записки.

За столом я просидел часа два (здесь быстро летит время) и сидел бы, наверно, дольше, если бы не воротилась тетка Соня. Войдя в избу, она помахала каким-то конвертом и сердито, почти негодующе сказала: — Руки бы этим почтарям оторвать!

Я не знал, за что почтарям надо оторвать руки, и вылез из-за стола, ожидая, что будет дальше.

— Видал? Твое письмо! Отправлено вчера, а вручили только сегодня, это ж надо! — И старуха, надорвав один край, извлекла из конверта голубоватый листок, исписанный довольно убористым почерком.

«Вот оно что!» — подумал я.

Признаться, я все еще никак не мог представить здешнего Эдьку Свистуна, даже не мог всерьез подумать о том, что он есть на самом деле и ходит по земле (по этой, здешней земле, разумеется) — настолько все было невероятным, почти фантастичным. А оказывается, он все-таки есть, существует, и существует не в моем воображении, а на самом деле, и пишет письма. Может быть, именно в то время, когда я делал первые шаги по этой планете, он выкупался в море и, вернувшись к себе в палату, взял этот листок бумаги и усеял его бисерными буковками.