Азамат Козаев - Ничей (отрывок)

Он дал им первое за все это время свое слово.

- Рты позакрывайте. Душа вылетит и не удержишь.

Вышвырнул половинки сапога на улицу и прошел к себе. Впервые спокойно уснул. Сразу. Будто на мягкой перине спал.

Утром впервые обошел на бегу вкруг Вороньей Головы воя. Из млечских. Жаль не Корягу. А когда к скале подбегал, пробовал петь. Пел про скорые морозы, про девицу красавицу, про горячую любовь, что снега топит, про верность красы к вою. То-то вылупились кощунники доморощенные, и всяк неумеха песняром себя мнит, аж мешки свои на ноги себе побросали. Поди и слыхом не слыхивали, как поют дружинные под каменным-то мешком. Подбегая, уже не подходя, а подбегая, и от одного этого готовый петь во всю грудь, Безрод выводил в голос переливы, хоть и в четверть того, что ранее, а все же пел. И будто тюлень, без всплеска, без брызг ушел головой в воду и широкими саженями погреб воду под себя.

Вышел на берег все равно последним, но спину воя, что предпоследним убежал за земляной горб, все же увидел. А дружинные и поесть не успели, когда с улыбкой вошел во дворище Безрод. Вои проводили мрачными взглядами и снова в миски уткнулись. Не схотели есть в хоромах, да и где их взять такие хоромы безразмерные, ели прямо на земле вокруг костров, вои постарше - в княжовых палатах с княжем и нарочитыми. Безрод прошел мимо дружинных и бровью в их сторону не повел, и даже волос единый на седой голове ветерок в сторону воев не положил. На мгновение повисла тишина, в головах все гадости вертелись, но Моряй скорее прочих на язык оказался:

- Ишь идет горд, будто горы своротил, а и гора-то - мешочек крохотный, а гонору-то на всю Воронью Голову будет!

Дружинные грянули громким смехом. Кашу едва не повыплевывали, тоже нашел время шутки шутить, но отсмеялись свое до конца. Безрод и не обернулся. Но улыбнулся. Шутка не гадость. Узнал голос. Этот подлецом уже не станет. Дайте того боги и ему и мне. Ему, чтобы глаза не прятал, мне - чтобы опять душа не рвалась.

Ничей ушел есть в избу. Оставил в мисочке немного каши для избяного. Проверял всегда, принял ли? Принимал. Оттого ли спокойно и на голом тесе почивалось, будто на перине пуховой?

На ратную поляну Безрод забрал с собой поленцо березовое, чтобы не зазря время водить. Сел так, чтобы только ноги видели, а что делает человек - то деревьями скрыто было. Прижался головой к старому дубу. Пошептался со стариком, полную долбленку меду в корни вылил. Ту, что Тычок поднес. Без душевного старика пить одному не хотелось, пить с кем-то - да и не с кем. Поставил перед собой поленцо березовое, четвертинку, сглотнул и положил пальцы на острый край, ущипнул между большим и указательным и отщипнул волоконце...

Взревел Гуща, получил по хребтине так, что из глаз звездочки посыпались, того и гляди лес подпалят, вскочил на ноги, поискал глазами Безрода зло сорвать, как Коряга давеча, узрел только ноги из-за дуба и ринулся, мало не рыча как зверь лесной. Подбежал и оторопел, будто с разбегу о стену каменную ударился, хорошо мозги не оставил. Сидит человек в остружках березовых, личину стругает... Да не железом - пальцами. Щипает, бросает в ноги, щипает, бросает в ноги, уже лик носатый из дровины выступил, борода угадывается, усы, лоб высокий. Больше ничего не видно пока. Гуща и дышать забыл. Сидит душегуб, будто из мякиша хлебного лепит, порваны пальцы от долгой-то отвычки, но то дело наживное, десяток другой поленьев и снова омозолеют пальцы. Ноготь коротит под самый корешок. Измазана вся дровина кровью, прямо по лику пятна идут, и понял вдруг Гуща, чей лик так благосклонно кровь принял, будто жертвенную. Ратник. Безрод посмотрел вверх, будто спросил, чего, мол, надо? Гуща закусил губу, покачал головой. А следом уже топали Коряга, Рядяша, другие, чего, мол, замер Гуща, ровно столбина? Безрод, как шаги услышал, мигом спрятал лик назад, прижал к дубу спиной, одним жестом отряхнул остружье березовое с ног. Мгновение очень выразительно поглядел в глаза Гуще и закрыл свои. Сплю, мол. Выворачивайся как знаешь. Гуща подумал-подумал да и пнул яро несколько раз дерево, будто Безрода, прошипел:

- Сечу переживешь так и вовсе прибью! У-у-ф, полегчало!

И за руки отвернул всех обратно на поляну, мол, кому надо, тот свое уже получил, а время не ждет, враг на носу.

В вечеру перед самым заходом солнца, в ту предсумеречную пору, когда последние лучики проникали в избу через дверь, встал Безрод на свое, ставшее уже привычным, место в дверях, уже не держался за створину руками, сложил их на груди. И тотчас получил сапогом в грудь, потом еще одним, и еще. Эти вышли на середину избы, если была середина в избе сплошь заставленной ложами, обозленные до предела. Коряга, Дергунь, Взмет - млечские, Торопь, Шкура - соловейские, Гривач, Остряжь, Лякоть - боянские, у всех глаза горят, этим горластым да рукастым он одним видом своим глаза мозолит. Будто сговорились.

- Полно бока-то отлеживать, погань полуночная. Завтра на поляну выйдешь. Не выйдешь сам - поставим силком.

Безрод молча кивнул и ушел в свой угол. Завтра так завтра.

Утром обогнал троих на бегу. Одного вплавь. Есть не стал, наоборот, все что в желудке оставалось выметнул под деревья да зарыл. И отдыхать не стал, свое полуденное в тряпицу завернул хлебец, каши миску, ушел на поляну, отдал старому дубу, и долго о чем-то говорил со стариком, прижавшись седой макушкой к стволищу. Хотел не хотел а сморил-таки сон, сладкий сон с запахом дубовой коры, под одеялом из да не вдруг облетевших листьев.

Разбудили голоса. Безрод глаза открыл, прислушался. Орут, смеются, поносят. Найти видите ли не смогли, искали по всему дворищу, о чем только не передумали! Как в воду канул. Ничей не стал вставать сам, спешить на поляну, будто нашкодивший отрок на очи разгневанных воев, лишь переменил положение, зашуршал листьями. Вмиг смолкли голоса, зато топот ног родился. Подбежали и остолбенели. Спит, рвань дерюжная, почивать изволит, будто и не дружинные давеча грозились, а несмышленыши еще неходящие, неспособные и воробью шею свернуть, будто и дел-то осталось, что выспаться под старым дубом да день проводить! Лякоть пнул мыском под ребра. Зашипел:

- На ноги вздернись, безродина! Давеча-то помнишь поди?

Безрод открыл глаза, хотел было зевнуть, да передумал. Никогда в людях не зевал и нынче не станет. Отвечать не стал, просто кивнул. Притворяться только что проснувшимся без толку, когда-то Волочек говорил, мол, дивлюсь тебе Безрод, с какого просонья ни подскочи, а глаз никогда заспан не бывает, всегда холоден, и остер. Сколько раз пробовал притвориться спящим - не верили вои. Шутили, смеялись, по плечам хлопали, пустое, мол, парень, даже не пытайся, и с настоящего-то сна не поверим, а так-то уж... Ну пустое так пустое, встал, прижался к старому дубу щекой, о чем-то помолчали оба, седой человек, да дуб кряжистый.