Яна Завацкая - Холодная зона

Пусть даже Лийя и не часто бывает дома.

Семья была частью ее самой. Вернее, она сама — часть семьи. Если семья — полное гнилье, значит, и она сама — такая же. Как тут верить в себя, как считать себя достойным, нормальным человеком? Нет, у Лийи приличная, уважаемая семья.

И вот теперь, со страшной распечаткой, эта иллюзия рухнула окончательно.

То, что у матери работали не только две девушки, но часто она привлекала и других, Лийя в общем-то знала. Законно ли это — в таких делах она не разбиралась. Предприятие с двумя работниками платит намного меньше налогов, чем с тремя и более (оттого более крупных фирм почти уже и не осталось, только кооперативы). Фирма матери считалась малым предприятием.

Можно было догадаться и о том, что с трудовым законодательством у матери не все ладно. Швеи работали явно не восемь часов в день, а гораздо больше. Обе девчонки приехали из призонья, рядом с запреткой, мать снимала им квартиры, помогала в обустройстве. Она любила говорить, что швеи у нее «как родные дочери», хотя делалось все это за счет зарплаты, так что на руки швеи получали совсем немного. Однажды Женя взбунтовалась, уволилась и ушла на фабрику. Мать тут же поехала в Челябинскую область, где были обширные выжженные пространства, зараженные зоны, полуразрушенные деревни, где люди еле выживали. Оттуда привезла еще одну девчонку, Свету, прямо после школы, больную раком щитовидной железы. Мать пристроила ее в Курганскую клинику, где рак теперь лечили с помощью нанотерапии, а потом девушка стала ее второй работницей. И работала по сей день.

Лийя не знала, как к этому относиться. Мать всегда рассказывала об этом с гордостью — ведь она помогла людям! Привезла в Кузин, помогла в обустройстве, дала работу. Но Лийя думала, что девушки могли бы и сами уехать из деревни, ведь в городе работа есть всегда. Не проблема и устроиться на лечение, а не мучиться с допотопными методами в местной больничке. Им страшно было срываться в неизвестное, уезжать из семьи — это понятно. У них было недостаточно информации. Но ведь в СТК становится все лучше, еще несколько лет — и может, во все эти деревни придет современная техника, построят там красивые дома, пищефабрики.

Но вот чего Лийя не знала совершенно, так это того, что родители все это время использовали работу на фабрике — на благо собственной фирмы. Что оказывается, мать списывала вполне годные материалы и использовала их как сырье для себя. А отец проводил махинации с налогами, причем и для себя, и для других — за дополнительную плату.

Отсюда и происходили все эти блага, которые теперь будут конфискованы. Вертолет… дачи… и на счетах, оказывается, была кругленькая сумма.

— Мы не хотели, чтобы ты об этом узнала по каким-то другим каналам, — негромко произнес Павел, — поэтому вот. Пригласили.

— К тебе все это не имеет отношения, — успокаивающе добавила Лада, — ты не можешь отвечать за то, что твои родители делают. Но я представляю, что ты сейчас чувствуешь.

Лийя пробежала глазами бумагу. Следственный изолятор. Суд через две недели.

— Что теперь будет? — подчеркнуто спокойно спросила она.

— Да ничего страшного, — ответил Павел, — ты только не волнуйся. Конечно, если бы там было только нарушение трудового законодательства — его многие фирмачи нарушают, это ладно. Лишили бы права на предпринимательскую деятельность, и все дела. Но тут хуже — хищения, налоги. Видимо, высылка в Зону Индивидуализма. Ты ведь не часто видишься с родителями?

— Нет. Но…

Павел заговорил, внимательно глядя ей в глаза.

— Пойми, ты от этого не становишься хуже. Ты не плохая. Не думай, что это тебя как-то пачкает. И потом, в школе никто не узнает. Если хочешь, рассказывай сама, нет — значит, не узнает никто. Хотя в юнкомовском коллективе, конечно…

— Там ничего, — сдавленно сказала Лийя. Среди юнкомов были приняты несколько другие отношения, чем в школе вообще. Более открытые, прямые и требовательные. Ее это не пугало.

В школе никто не узнает и не станут на нее смотреть, как на ненормальную. Хотя ведь и так не стали бы! Мало ли у кого какие родители. Есть и те, у кого родители в ЗИНе.

— Тебя пугает все это?

Лийя подумала и качнула головой. А потом вдруг заплакала, ткнув лицо в ладони. Лада подошла, села рядом, обняла ее за плечи. Ли ткнулась в грудь Ладе и зарыдала, громко всхлипывая и хлюпая носом. Никто ничего не говорил, и поплакав, она высморкалась в платочек, протянутый Павлом.

— Ты отдохни сегодня, — непривычно мягко произнес куратор, — тебе надо привыкнуть к этой мысли.

— Я… ничего, — пробормотала Ли.

— Пойми, ты не имеешь к ним отношения. Ты не совершала преступлений. У нас не так уж мало ребят, родители которых тоже осуждены за что-то. Или даже лишены родительских прав. В таких случаях ведь детей всегда отправляют в коммуну. Родители — одно, ты — другое. У тебя своя жизнь. Ты — сама по себе, — настойчиво толковал Павел.

Ли хотелось только уйти, причем как можно скорее, уйти подальше, в лес, бродить там и никого больше не видеть.

Раньше, в буржуазном мире было принято людей за разные преступления сажать в тюрьму. Еще была смертная казнь. Тюрьма или исправительный лагерь — это охраняемое здание или зона, где содержатся люди под стражей, их кормят, предоставляют спальное место, медицинское обслуживание. Обычно люди там работали. Предполагалось, что все помогает их исправлению. На деле обычно выходило наоборот. В Первом Союзе проводили эксперименты, организуя из заключенных трудовые коллективы. Но это мало помогало изменению личности, и выродилось невесть во что. В итоге они вернулись к обычным буржуазным способам наказания.

А вот в СТК психологи разработали более эффективную систему перевоспитания.

Понятно, что в войну и еще долго после войны очень много людей расстреливали, но с годами таких случаев становилось все меньше. Преступления мельчали, казнить стало не за что. Расстреливали только откровенных шпионов и бандитов.

А держать людей в тюрьмах — примитивно и не приводит ни к чему хорошему.

Вместо прежних тюрем в СТК создали так называемые зоны индивидуализма. Ведь человек, идущий против законов общества — это инд, даже детсадовцам известно. Крайний индивидуалист, эгоист, не способный думать ни о ком, кроме себя лично и своей семьи. Да и семья-то для него — подконтрольное и зависимое имущество. А почему общество должно давать такому человеку место работы, питание, общежитие — пусть и плохое? К тому же, если все это будет плохим, а жизнь в лагере мучительной, эгоист еще больше замкнется в своем самолюбовании и саможалении и ожесточится против общества.

Исторический опыт показал, что многие обыватели склонны считать, что блага, получаемые от общества при социализме — образование, медицина, рабочее место, возможность профессионального совершенствования, транспорт, жилье — разумеются сами собой, как воздух. И отдавать обществу за них ничего не надо. Они вообще не мыслят в таких категориях: что-то дать обществу. Они думают, что общество — это несуществующая абстракция. Они не только не чувствуют себя обязанными что-то давать, но и спокойно могут забирать у общества и нарушать его законы.