Сергей Абрамов - Рай без памяти

Так завершилась прелюдия к фильму, какой мне никогда не удастся заснять.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГОРОД ПЕРВОГО ВЕКА

13. ФОТО ФЛЯШ

Я проснулся от очередной встряски. Омнибус стоял. Обе свечи погасли, но в окно струился неяркий желтый свет невидимого светильника. Я выглянул в окно, высунувшись чуть ли не до пояса. Светильник оказался невысоким уличным фонарем, видимо газовым, — такие я видел в старых американских фильмах, — блекло освещавшим часть улицы и впадавшего в нее переулка, где и стоял наш омнибус. Во всю длину переулка, насколько позволял видеть фонарь, тянулись не дома, а такие же вагоны, поставленные вместо колес на толстые деревянные брусья. От дверей на землю спускались лесенки. Частые окна светились прямоугольными клеточками. Казалось, не переулок это, а пригородная платформа, по бокам которой стоят два последних ночных дачных поезда — встретились и вот-вот разойдутся. Дома по улице, большие, бревенчатые, уходили в темноту, поблескивая тусклыми огоньками в окнах. Что-то не настоящее, не современное показалось мне в этой улице, похожей на улицу из американского вестерна вроде «Великолепной семерки».

— Что это? — спросил я кондуктора.

— Застава, — сказал он, зевнув.

— Где?

— На другой стороне. Все уже сошли, а вы спите, — засмеялся он и вдруг засвистел в подвешенный на груди свисток.

Ребята вскочили:

— Что случилось?

— Приехали, — сказал я.

Выходить что-то не хотелось. Неизвестность пугала.

— А кто живет в этих вагончиках? — спросил я у Джемса.

— Полицейские, — нехотя процедил он, — заставники и отпускники.

Я догадался, кто такие заставники и отпускники, и больше не спрашивал. Но кондуктор подхватил тему.

— А им что? — сказал он. — Отпустили на покой — и живи. И дом и стол — все задаром. И заставникам до работы рукой подать.

— А вам далеко? — дипломатично осведомился я.

— На конный двор. А утром домой. В Гарлем, — прибавил он.

Мы с Мартином переглянулись. Неужели Нью-Йорк? Но какой? Начала прошлого века или голливудский из павильонов «Твэнтис сенчури фокс»?

Застава оказалась бараком из рифленого железа с длинным прилавком, перегораживающим комнату. За прилавком на дубовом столе без скатерти и клеенки четверо «быков» резались в покер. Все это были те же золотогалунные тридцатилетние парни. Только один из них, длинный и тощий, был старше по крайней мере лет на десять. И не две, а три золотые нашивки украшали его рукав.

— Пропуска! — буркнул он, не вставая.

Мы выложили на прилавок свои кусочки картона.

— Конни, — сказал он младшему, — поди проверь. Кажется, это последние.

Конни внимательно просмотрел пропуска, сверил их с записями в толстой книге и сказал тощему:

— Все из французского.

— Так позвони и проверь.

Я обратил внимание на телефонный аппарат под прилавком — обыкновенный черный аппарат без диска. А ведь Стил говорил, что телефонной связи в Городе нет. Но Конни преспокойно поднял трубку — нормальную трубку с мембраной и микрофоном, — назвал странно короткий номер, что-то вроде «один-тринадцать», подождал и спросил:

— Французский? Кто говорит? Сержант Жанэ? Новенький.

— Какое тебе дело? — нетерпеливо вмешался тощий. — Сверяй имена.

Конни продиктовал наши имена с карточек своему коллеге из французского сектора и отметил в регистрационной книге: «Четверо с улицы Дормуа, один с Риволи», мотнул головой и положил трубку.

— Последние, — удовлетворенно сообщил он тощему с двумя нашивками, — все прошли. Пропавших нет.

— Слава Иисусу. Твоя сдача, — сказал тощий и прибавил, даже не взглянув на нас: — Можете подождать здесь до утра, только молча. А хотите разговаривать — ступайте на улицу.

Мы вышли на улицу. Чужой город мог не волноваться, удостоверившись, что мы не пропали. Смешно!

— Твой отец сказал нам, что телефонной связи в Городе нет, а что это за аппарат, по которому нас проверяли? — спросил я Джемса.

— Тебя ни к одному аппарату не подпустят, — процедил он сквозь зубы. — Телефон есть, а связи нет. Полиция присвоила изобретение, ограничила связь сотней номеров и запретила распространение.

— А почему нас так проверяют? Как в тюрьме.

— Потому что из тюрьмы бегут. За девять лет численность населения Города сократилась почти на четверть.

— А какова же численность?

— Перепись проводилась три года назад. Данные не публиковались. По слухам, больше миллиона.

Я вздохнул: миллион робинзонов, более счастливых, чем Крузо, потому что обладали многими благами жизни, какие ему и не снились, и более несчастных, потому что не имели единственного, что имел он — свободы распоряжаться тем, что имеешь. О чем думали мои товарищи, я не знаю, — они сидели рядом на ступеньках деревянного крыльца, вглядываясь в полоску света от фонаря, таявшую в черной глубине улицы.

— Одноэтажная Америка, — сказал Зернов.

— Дальний Запад, — сказал Мартин.

— Кинематографический, — сказал я.

Джемс, верный своей манере не спрашивать нас о том, что ему непонятно, прибавил, поясняя картину, проступавшую из темноты:

— Город растет только в эту сторону — на юг. На севере — горы и рудники, железная дорога к шахтам и колючая проволока. Ни селиться, ни бродить здесь не разрешается. Восточный лес считается непроходимым — сплошные завалы и полчища всякой твари — пауки, муравьи, змеи. Заречье облюбовано «дикими», но для горожан и полиции это далеко и тоже труднопроходимо из-за чащобы и плавней. А к югу лес реже и безопаснее, есть дороги, ходят омнибусы.

— А запад? — спросил Зернов.

— Запад закрыт и патрулируется полицией, оттуда идут грузовики с продуктами. Линия патрулей начинается у самой заставы и тянется от гор на севере до пустыни на юге. Пустыня тоже непроходима — зыбучие пески и безводье. Ни ключей, ни колодцев. Туда не посылают даже геологов.

— Так почему же Город растет, если население его уменьшается?

— Трудно жить в центре. В небоскребах американского сектора заселены только первые этажи: вода не подается выше бельэтажа. Лифты не действуют. А у французов на третьем и на четвертом живут только бедняки: воду приходится носить самим из уличных водоразборных колонок. А выше четвертого этажа в Городе сейчас никто не живет.

Мы переглянулись с Зерновым, вероятно подумав об одном и том же: откуда сие? Почему захирел Город, смоделированный с земных образцов с математической точностью? Почему естественный с годами технический прогресс здесь обернулся регрессом? О чем забыли, чего недодумали «облака», воспроизводя детали непонятной им человеческой жизни? На эти вопросы Джемс нам ответить не мог — ответы надо было искать самим.