Кир Булычев - Заповедник для академиков

А так как подобные случаи происходили нередко и были всем известны, скелеты, выпадая из шкафов, пришибали своих бывших хозяев хуже кирпичей, и за исключением уж самых глупых или сиротских пролетариев каждый просыпался ночью в ужасе — в шкафу зашевелился проклятый скелет! И становилось страшно проговориться в гостях или на службе о каком-то родственнике или знакомом, потому что если ты давно не видел человека, то за эти месяцы он мог превратиться во врага.

К осени 1932 года всеобщий ужас перед скелетами, ужас перед приговором, который каждый носил в себе, еще не стал всеобщим. Пройдет года три, прежде чем страх подавит собой государство. Но и тогда власть демагога или доносчика была, как и положено в сходящем с ума обществе, преувеличена настолько, что он мог погубить соседа, сослуживца или человека, от него зависящего, одной строчкой или фразой, и чем подлее он был или чем больше боялся собственного скелета, тем страшнее становился для окружающих. Ибо такой человек был подобен тонущему, который, размахивая в ужасе руками, нащупывает головы тех, кто плывет рядом, и тащит их в глубину, только бы самому остаться на поверхности.

Лидочка подумала, что в будущем ей следует больше опасаться Ванюши, чем президента Филиппова, и попробовала организовать линию обороны.

— К счастью, — сказала она президенту, — у вас на меня черных карточек нету. И я свободна.

— Нет, не свободна, — ответил президент. — Не могу я вас, гражданка Иваницкая, отпустить. Потому что я приговорил вас к общественному наказанию в присутствии многих людей, в том числе профессоров и академиков. А скажите мне, голубушка, сколько из них ждут не дождутся моей гибели? Одни по нелюбви ко мне, другие из зависти, что я получаю дополнительное питание в столовой, третьи потому, что мечтают занять мое место. Лучше уж ты иди, потаскай листья полчасика, больше мне от тебя ничего не нужно.

— Значит, ничего на меня в своих папках не нашли? — спросила Лида.

— Не надо так грубо, Иваницкая. Найти можно на каждого. А если на тебя в той папке не было, значит, в другой есть, которая не у меня лежит, а у товарища Алмазова. Может быть, ты еще хуже обречена, чем тот перепуганный Окрошко.

Он был противен, он был циничен и нагл, и он был совершенно прав. Папка с делом Лиды Иваницкой лежала, конечно же, в ОГПУ. А если не лежала, то это было чудо, а кто верит в чудеса в наши дни?

— Какой же вы мерзавец, Филиппов, — тихо сказал Александрийский, появившийся из библиотеки и подошедший незамеченным. — А я вас полагал безобидным дураком.

Президент вовсе не растерялся. Он ответил разговорно, как бы продолжая беседу:

— А теперь безобидных дураков, Пал Андреевич, не осталось. Их всех скушали. Времена голодные пришли. Если хочешь жить, приходится крутиться.

— За чужой счет, — сказал Александрийский. Он был на полголовы выше и, даже несмотря на болезненность и худобу, куда массивнее президента.

— Не за свой же. — Президент шмыгнул носом, и Лидочка поняла, что он пытается скрыть робость. — Я ведь тоже старые времена предпочитаю. Чтобы мы с вами сейчас в шарады поиграли, аспиранток в темных углах пощупали и на лыжах с горки — ау-у! Я вам всегда лучшие лыжи подбирал.

— Ну тогда я думаю, что мы с вами отлично друг друга понимаем, — сказал Александрийский. — Вы тут же забудете об инциденте и более приставать к Лиде не будете. Я ей обязан и стараюсь всегда платить по счетам.

— Я рад бы, — печально сказал президент. — Да не могу. Я уж говорил гражданке Иваницкой — здесь доносчиков человек десять найдется, кто по злобе, а кто из страха… Придется ей поработать.

— Филиппов, не надо меня сердить!

— Ой, только вы меня не пугайте, — разозлился президент. — Вам хорошо, профессор, паек, машина, квартира, похороны по первому разряду на Новодевичьем. Вы можете и не крутиться — вас и так пощадят. А для меня это президентство — единственная зацепочка. Может, защитит, а может, и нет — если я не профессор, а научный сотрудник без степени во Всесоюзном центре по научной организации труда. Вы ведь даже и не знали, где я числюсь.

— Это где-то на Мясницкой, — сказал Александрийский, — дом три, если не ошибаюсь.

— Ну и память! — ахнул президент.

— И не только память, — сказал Александрийский. — Во мне еще остались какие-то силы — нет, не физические. Но меня поддерживает ненависть к таким, как вы, которые приспособились и научились лизать им задницы. Именно из-за вас, а не из-за Алмазова происходят все мерзости и преступления в нашей России. Вы готовы отнести на плаху собственную мать…

— Пал Андреевич!

— Не перебивайте меня!

— Я же за вас волнуюсь. А что, если кто услышит?

— Пускай слышит! К счастью, я настолько приблизился к настоящей смерти, что могу себе позволить пренебречь смертью, которую придумали ваши наниматели и друзья. Я стал свободен только потому, что завтра умру. И я познал истину — умрете и вы, Филиппов, и Алмазов, и Ягода, и Менжинский — и даже эта девочка Лида. Поэтому скорпионья возня, которую вы ведете, лишена смысла. И когда вас через три года расстреляют, то вы перед смертью еще успеете позавидовать мне, который ушел в могилу мирно и солидно, и даже с похоронами по первому разряду.

— Бог с вами, Пал Андреевич!

— Идем, Лидочка, он тебя больше не тронет.

Александрийский тронул Лиду за рукав.

— Посидим на веранде. Там крыша, и мы не промокнем.

— Давайте я все же немножко поубираю листья, — сказала Лидочка.

— Вы его боитесь?

— Мне неловко перед Окрошко. Он там один.

— Если он джентльмен, то уберет за вас.

— Идите погуляйте с профессором Александрийским. Это будет мое вам задание, — сказал, вдруг просветлев, президент. — Я заменяю уборку территории прогулкой с профессором.

— Ох, хитрец! — Александрийский приподнял трость, словно хотел ударить Филиппова, но тот быстро, не оглядываясь, пошел прочь, на кухню.

— Будет брать пробу с супа, — сказал Александрийский. — Каждый вечер приезжает его жена, и он выносит ей целую сумку продуктов. Научный организатор труда, глаза бы мои на него не смотрели!

Они стояли в прихожей. Справа был гардероб, где висели пальто и плащи отдыхающих, слева за дверью — раньше Лида не замечала — была вешалка, на которой было несколько ватников и прорезиненных плащей, — оказывается, там одевались наказанные.

Из бильярдной доносились редкие удары. Пока Александрийский одевался, Лида заглянула туда — это была очень светлая комната с громадным дореволюционным столом и даже специальными высокими скамеечками для зрителей. По стенам висели фотографии и акварели. Вокруг бильярда лениво бродили братья Вавиловы, отыскивая удобные для удара шары.