Виктор Мясников - Микрорассказы Интерпрессконов 1997-2000

Молодая учительница мечтала о большой любви. Ее идеалом был принц на белом «мерседесе». Как-то на остановке она столкнулась с молодым человеком и встретила свою любовь. Юноша был шахтером, и у него никогда не было «мерседеса»… Но девушка стала счастлива.

Однажды пенсионер нашел небольшой пакет. В бумагу были завернуты пачки долларов. Хозяин денег так и не объявился. Дедуля случайно обеспечил себе старость. Но он был по-прежнему одинок.

Он еще очень молод — ему всего двести лет. Он не добр и не зол, не злопамятен и не мстителен. Все это чуждо ему. Ни этика и поступки, ни ауры и кармы никогда не интересовали его. Единственным, кто его хорошо понимал, был добрый маленький народец. Человеческая цивилизация уничтожила домовых. Немногие из уцелевших, мохнатики, бежали в отдаленные хутора и села. И вот он остался один… Ему стало одиноко и грустно. Сначала он пытался заговорить с жителями, разными способами старался обратить на себя внимание… Людишки оказались слепы и глухи! Однажды, наблюдая за игрой в дартс, Он придумал для себя игру в случаи. В улицы, бульвары, проспекты, заменившие сегменты, кидались разноцветные случаи-стрелки. Правило простое, как в детской игре: кто не убежал — я не виноват! Он всегда играл по-честному: прежде чем бросить черную стрелку, он всегда предупреждал. И что самое интересное, очень немногие из людей все же могли услышать его крик и обойти. Такие оставались жить. Были и такие индивидуумы, в которых за всю их жизнь не попадал никакой случай. Совсем незаметно для него игра превратилась в настоящую обязанность, чуть ли не в работу. Все его сородичи, молодые и старые, жили на больших расстояниях. К сожалению он никак не мог общаться с ними. Благодаря изобретенному телевидению можно было лишь наблюдать за живущими в них людьми. В предалеком будущем он присоединит к себе ближайших сородичей, изменит свою инфраструктуру и превратится в огромный Мегаполис. Он станет старше, много старше. Потом он, возможно, и возьмет на себя роль мессии человечества. И тогда берегитесь убийцы и маньяки, разбойники и бандюги… А сейчас он просто ГОРОД и ему просто скучно!

Глеб Гусаков БОЙ

В степи это было, под Карлнаури. Да, только южнее, километров пятьдесят. Было нас — батальон новобранцев и гнал нас лейтенант нещадно, как мустангов — где бегом, а где шагом. Куда гонит — не знал никто. Говорили, что на левом фланге прорвало, а кто прорвал, сколько их… Сам нант не знал, получил вводную: немедленно выступить, направление зюйд-вест, скорость — восемь узлов, по прибытию на место — вступить в бой, заткнуть, оттеснить. Все. Даже полной выкладки не дали; набросали консервов, кто сколько унесет, боезапас дали по кило на брата, да дров навалили — степь ведь, днем жара, а ночью без огня — сдохнешь. И вперед. Хорошо — взвод шани набрался. Они, что твои боевые верблюды; почитай, все дрова они и перли. Здоровые мужики. А кунды только под ногами путались. Их во втором и третьем взводе пополам было. Потом нант их отфильтровал и пустил вторым строем, вот тогда они копоти и дали, шани за ними еле успевали. А нант не дурак попался, глотку не драл, забрал радио у Вострика, ну, помнишь — деревенский шкет из северных кундов, ему это радио по пояс было. А нант за плечи кинул, руки в локти, стойку три и порысачил. Только и слышно: «бегом» да «шагом». Четверо суток гнал, привал строили — когда вообще ни зги. А чуть рассветет — "подъем, бегом марш". На четвертые сутки под вечер горы на зюйде замаячили, вот тут-то нас и накрыло. Нант сам ни хрена не знал, но — может почуял что, а может — сообразил. Он ведь стреляный перец. Только на этот раз привал строить начали — еще светило не рухнуло. Степь, ты ж в курсе — оно в степь ныряет, как выключателем щелкает: вот день, а вот ночь. Привал построили, как на зарядке — времени хватало. Винты стопками сложили, палатки — крУгом, центральный огонь запалили, четыре дозорных огня. Пожрали, даже из пустых банок заслон успели до темна поставить оно хоть и погремушки, а иногда собит. Ну и разбрелись по тентам, как ханурики, едва стемнело… . Извини. Как вспоминаю… Ничего не могу поделать… . Они мимо шли, почитай — случайно напоролись. Хотя… Твань, не верю я в эти случайности. Ты ж знаешь, их ведь прет… Короче, дозорных едва не накрыло. Твань! Спали же все! Кто из них первый «тревогу» прохрипел… Наверно — все разом. Нант — молодчага — «свистульку» в центральный огонь выронил, не спал ведь, старый лишайник. Как мы из тентов рвались не помню. Убей — не помню. Какие, нахрен, винты?! Мы как суслики вокруг центрального огня в кольцо сбились, дозорных едва успели к свету подтянуть. Кто тянул — не знаю, но если б не подтянули — кранты, всем кранты. А потом наехало. Не знаю, как это рассказать, с чем сравнить. Это ужас, один чистый ужас. Мы вокруг центрального кольцом — жопы почти горят. А вокруг ужас. Такой, что кричать — глотка не открывается, и хочется порвать нервы, броситься вперед, только чтоб закончилось все, а ноги не идут. Нет впереди ничего, ни шороха, ни огонька, ни движения, а там они. Грудь сжимает — сознание теряешь, сердце — в гальку, стучать забыло, а стукнет — как колокол, на всю степь. И они слышат! Каждый стук, каждый вздох, каждую мысль твою — и ужас волнами. Стеной стояли, плечами друг друга сжимали — ключицы из-за ушей торчали. Упасть некуда — сзади жопа в огне, сбоку плечи, а вперед… качнешься, и нет тебя. И всех за собой утянешь. Кто из центрального горящую палку выхватил — не помню. Вообще ни хрена путного не помню. Как под прессом был, виноград из меня давили. Очухался слегка — в одной руке факел, другая рука с задницы огонь сбивает. И мокрый весь. А ужас… я его глазами видел — чуть дальше огня факела. И насквозь тебя смотрит. Какое, нахрен, сердце! До задницы ему сердце твое… Отступил. Если б не факелы — хана, всем хана. До рассвета так стояли: факела меняли в той руке, что впереди, да сами в факела старались не превратиться. А перед рассветом отлегло. Ушли они. Буквально — за мгновение, как светило включили. И как будто ничего и не было. А при свете стали разглядываться… Белые все, видал? Весь батальон такой, ни единого темного волоска. Представляешь? Стоят шани, здоровенные парни — глаза почти закатились, колени дрожат, а лица — что трава весной, зеленые, аж светятся. Тенты — в клочья, зашивать нечего, носовой платок толком не сложишь. Вокруг центрального огня, где стояли, земля по щиколотку втоптана, а вокруг — ни следочка. Словно и не ходили мы вчера по ней всем этим обосранным батальоном — гладь на сколько глаз хватает. И среди ровности стоят наши винты стопками. И ведь за ночь ни один о них не вспомнил. На кой мы их перли сюда? Они ведь… А погремушки в землю наполовину зарыты, одни крышки торчат. Словно забором нас обнесли. Вот и все. Полдня очухивались. Потом сообразили — еще одну такую ночь не выживем. Пошли к нанту. А он как сел на рассвете у центрального, так и не вставал. "Куда теперь?" — говорим. А он: «Домой». "А фронт, прорыв?" А он: "Это и был прорыв." И заплакал, нервы попустило. А мы смотрим на него — пацан ведь, нас старше вот на столько. Следующую ночь тихо было, а все одно никто не спал. А утром назад пошли. Да какой там — пошли. Шагов двадцать прошли, а потом, как по команде руки в локти, стойку три и порысачили.