Blackfighter - Рассказы

Вот и все… Я рассказал. Теперь ваша очередь, милорд.

Я еще долго молчал, переваривая услышанное. Странно, как странно… Кто бы мог подумать. В этой исповеди маленького мазохиста было что-то такое, после чего очень трудно было сказать что-то свое, чтобы не унаследовать эту интонацию. Маленький телепат умел своими словами заставить почувствовать себя на его месте. И мне хотелось быть на этом месте. Мне хотелось бы относиться к кому-то так же. Я постарался стряхнуть морок и заговорил.

— Мейтин, я любил твою сестру. Любил так, как мужчине дано любить женщину только один раз. У меня было много женщин и у нас, и в других мирах — я знаю, что я говорю. Она была моей богиней, моей сбывшейся мечтой. Моей леди. Потом она умерла. Умерла от моей руки. Это была ее воля. Я не мог ее не исполнить. Потом я остался один, в чужих мирах — этого было достаточно, чтобы мысли о ней занимали все мое сознание. Я был одинок — а эти воспоминания были самыми яркими.

Потом я прошел через сотни миров. Прошел, чтобы вернуться домой. И вернулся. Только тогда я понял, что я храню память о Мейт, как что-то святое, но мое сердце свободно. А потом появился ты. Появился напоминанием — но это было не более, чем напоминанием. О прошлом. О тысячу раз оплаканном, но прожитом прошлом. А ты был чем-то иным. Сходство было, но оно было неважным. Важно было то, что я был одинок.

А ты… сидя в кресле, допрашивая тебя, я думал о том, что ты не станешь моим. Потому что ты чужой ученик, потому что ты юный мальчик, потому что я — то, что я есть. Оборотень. И это заставляло меня быть жестоким — и получать от этого удовольствие. Но это была только часть чувства. Почему я вдруг стал думать о том, что у меня никогда не было сына? Почему я стал думать о том, каким отличным наставником был мой лорд? Почему я боялся тебя отпустить, хотя держать тебя было вовсе незачем?

Все это вопросы без ответов. И безумие, которым казалось мне сделать тот намек, обернулось еще большим безумием — ты согласился. Ты шагнул мне навстречу, и я до сих пор храню в руках это ощущение твоей кожи. А теперь я тащу тебя за собой, оправдывая это тем, что учу тебя чему-то. На самом деле — я не хочу оставлять тебя. Мне все еще кажется, что ты слишком скоро забудешь меня.

Я не знал, зачем все это рассказываю. Я не знал, почему зарываю пылающее лицо в шкуры, почему мне не хочется поднимать глаз. Почему я, взрослый мужчина, разменявший четвертую сотню лет, не раз говоривший кому-то о любви, и большей частью — из вежливости, сейчас не могу поднять лицо, надежно спрятанное в ладонях. Все это было каким-то бредом, бредом, навеянным болезнью, должно быть. Как еще назвать эту взаимную исповедь? Но мальчик хотел знать больше.

— Милорд, расскажите еще.

— О чем?

— Обо мне.

— Что ты хочешь слышать? Зачем тебе это знать? Ты еще совсем молод, ты не знаешь еще, что слова убивают слишком многое, что описывают.

Я постарался пересказать ему стихотворение одного поэта из далекого мира. «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои».

— Запомни это, мальчик. «Мысль изреченная есть ложь».

— Но я-то не лгу! Я не мог бы солгать, даже если захотел. Вы помните кинжал?

— Да.

— Хотите знать, почему?! Потому что сама мысль делить вас с кем-то еще — для меня нестерпима. Лучше боль потери, чем это…

— Замолчи, Мейтин! Лучше замолчи…

Я впился когтями в ткань палатки. Не знаю почему, но в каждом произносимом им слове была боль. Нестерпимая острая боль, корни которой шли глубоко в прошлое. В то прошлое, которого я даже не мог вспомнить. Что же было там, на дне памяти? Но я не смог этого вспомнить, как не мог в детстве утром вспомнить снов, от которых подушка была мокрой насквозь. А он читал меня, как раскрытую книгу, и мне хотелось спрятаться, убежать прочь.

Он замолчал, но не мог оставить меня в покое. Жестокий мальчишка, любящий не только испытывать боль, но и причинять ее. Только в его возрасте можно быть таким — копаться во всем, стремиться дойти до самой сути каждого дела. И его ласковые руки были сейчас пыткой, а не удовольствием. Во мне медленно поднималось что-то темное и страшное, то, от чего я всегда бежал…

Когда я очнулся, мальчик лежал, отвернувшись к стенке палатки. Я развернул его к себе, замирая от предчувствия чего-то страшного. Он был избит. Исцарапан. Искусан. Все лицо в синяках, царапины на шее и руках, разорванный ворот рубашки. Уши в ссадинах. Это я? Это я сделал?! Его глаза, под которыми наливались синим следы ударов, были сумрачными. И взрослыми. Очень взрослыми.

— Вот так-то, мальчик. Прости меня. Если можешь, конечно. Но я предупреждал тебя.

— Я понимаю, милорд.

Глухой, хриплый голос. Чертовски взрослый голос.

— Итак, Мейтин. Что мы будем делать? Будем продолжать копаться в своих воспоминаниях и чувствах? Зная, к чему это приводит?

— Нет, милорд.

Я вылечил его, как мог, не слушая его протестов. Но еще очень долго мы почти не разговаривали. Мальчик был непривычно серьезен. Он словно старался что-то скрыть. Это у него получалось… довольно неплохо… до тех пор, пока мы не стали складывать палатку. Он случайно налетел на меня, неловко управляясь со шкурами. Вздрогнул, отпрянул. Я удержал его за плечо, видя, что он вот-вот упадет. Он взял меня за руку, очень серьезно посмотрел.

— Ну? В чем дело?

— Никогда так больше не делайте, милорд. Не потому, что мне было больно. Потому что мне это понравилось. И потому, что это путь куда-то в темные глубины. Вниз, к своей смерти.

Это было выражением моих собственных мыслей. Наиболее точным и кратким выражением. Я не мог не признать его правоты… только и не мог избавиться от желания пройти этим путем, вниз, в темные глубины. А потому я просто промолчал, кивнув. И продолжил собирать вещи. Впереди был долгий путь.

Выхода нет!

Находиться глубоко под землей, в крохотной комнатушке, чьи стены были обиты металлом, многократно усиливавшим любой звук, было просто ужасно. Воздух был насыщен смесью самых отвратительно пахнущих газов. Такое мне один раз удалось ощутить, зайдя в лабораторию одного из друзей отца — тот увлекался химическими опытами. К тому же, над головой располагались сотни этажей таких же металлических комнатушек, только чуть побольше. Везде в них теснились люди — и ненавидели себя, своих окружающих, весь мир. Каждый из них испускал столько ненависти, что для Слышащего подобного мне уровня общение было бы пыткой. Но их были миллионы раз по миллионы… столько людей, сколько я и вообразить себе не мог. И все они ненавидели..

Находиться в этом мире — прячась в закоулках того, что называлось «системы жизнеобеспечения» а попросту было кучей переплетенных труб, по одним шла вода, по другим нечистоты, по третьим продукты питания и полуфабрикаты — было бы сущей пыткой для меня и без такого убивающего наповал эмоционального фона. От него нельзя было закрыться, как приучили меня еще в детстве. Нет, эта черная смердящая патока заливала мне глаза и уши, и все, что я мог делать — погружаться в тяжелую дрему, убегать в воспоминания о доме, о радостных моментах жизни… Так, в полузабытьи, я и проводил часы и дни, пока Милорд, на которого все это действовало намного меньше, не приказывал есть или пить или идти куда-то. Я шел, покорный, как раб, у которого отняли последние зачатки интеллекта. Скажи он мне прыгнуть в какую-нибудь яму — я прыгнул бы, не думая. Потому что сил на обдумывание у меня уже попросту не было. Было только сознание, что нужно выполнять приказы и тогда, возможно, это когда-нибудь кончится.