Каору Такамура - Она (Новая японская проза)

Ну, в общем, стала я ездить к Жюли по субботам. Дорога — два часа. Еду, читать не могу — сердце колотится как бешеное. Поэтому сижу обдумываю меню на вечер. Короче, время а электричке провожу с приятностью. На станции встречает Жюли, издалека машет рукой, и мое трепещущее сердце сразу расцветает розами. Идем по улице, взявшись за руки. Улица — так, ничего особенного: покосившиеся магазинчики, забегаловки. Отходим подальше от станции, и начинается настоящий загород. Между новостройками тут и там ютятся рисовые поля, Живая земля между убогими стандартными постройками кажется заброшенной и несчастной.

Мне же не двадцать лет, робость и стыдливость остались в прошлом. Иду, дышу полной грудью, наслаждаюсь жизнью. Дорога, по которой мы шагаем, искрится приглушенным сиянием, как тщательно покрытый лаком пейзаж семнадцатого века. Вообще все вокруг посверкивает, поблескивает самым бесстыжим образом. Один раз, когда мы проходили мимо продуктовой лавки, я увидела у входа ржавый бочонок, на дне которого плавал кусок тофу.[7] Он был такой белый-белый, я присела на корточки и стала на него смотреть. И вдруг пронзило: обманываю я себя, ох, обманываю. Ну и пусть, думаю. Обман — это тоже приятно.

Квартира у Жюли чистенькая такая, аккуратненькая. Веранда выходит на юг, там цветы в горшках, пылинки на листьях в солнечных лучах так и вспыхивают. В общем, никакого холостяцкого бардака. Скорее жилище одинокой порядочной девушки. В прихожей висит несколько зонтиков, один (я заметила) красный. С рукояткой в виде собачьей головы. В ванной, кроме крема для бритья и прочей мужской ерунды, французский одеколон и дезодорант (женские).

Каждый раз, когда входила в эту квартиру, меня начинали одолевать тяжкие подозрения. Но поднять эту острую тему я решилась очень не скоро.

— Знаешь, — говорю, — когда я пришла сюда в первый раз, сразу почуяла: женским духом пахнет.

— Господь с тобой, — отвечает. — С чего бы это?

Легкое удивление, как будто я внезапно спросила, какой у него размер ботинок.

— А красный зонтик?

— Цвет, конечно, не очень, Но, понимаешь, у меня раньше был точно такой же синий. Я к нему привык, а его украли.

— Точно такой же, с собачьей головой?

— A-а, ты про тот. А то я не понял. Ну, это очень просто. Пошел в дождливый день в супермаркет, зонтик оставил на входе. Назад иду — нету. Тогда служитель выдал мне этот. Кто-то из посетителей забыл. Другого, говорит, не было.

— А женский одеколон?

— Ой, я в этих делах полный профан. Привезли в подарок из-за границы. Я им ванну опрыскиваю, чтоб пахло хорошо,

И тон такой естественный-естественный. До неестественности.

На шкафу я обнаружила две фотографии. Снизу видно только, что со стены сняты давно — пыли много. Однажды, когда Жюли принимал душ, я затеяла такую легкую уборочку. Приставила к шкафу стул и подсмотрела. Чуть не рухнула. На одной фотографии Жюли с какой-то бабой. Крупным планом. На другой они же, но (господи боже!) в голом виде. Закинула фотографии обратно, поскорее слезла. Баба большеротая, длинные прямые волосы, постарше Жюли будет. Он большой театрал. Наверно, какая-нибудь неудачливая актриска или танцовщица.

Ладно, думаю, не будем ворошить прошлое. А у самой руки трясутся, пылесос ходуном ходит. Откуда-то из желудка ком такой черный к горлу подступает.

— Что с тобой?

Оборачиваюсь — стоит. Увидел мое лицо, голову в плечи вжал и попятился.

Я молча тычу на шкаф.

— Не понял.

— Ах, ты не понял?! — говорю. — А кто там на фотографиях, не ты?

Тут до него наконец доходит.

— Да ладно тебе, — говорит. — Откопала старье какое-то. — Подходит, обнимает за плечи, усаживает на диван. Да еще улыбается, гад. Снимает с полки толстую книгу. «Жизнь Джона Леннона». Листает, показывает. Те самые фотографии, только уменьшенные.

— Это же Джон и Йоко, дурочка. Не узнала? Фотографии-то знаменитые. Приятель-фотограф увеличил и подарил.

Теперь сама вижу. Плачу и смеюсь одновременно. Диафрагма дрожит, трудно дышать. Вместе со слезами вытекают все силы, Мягчею. Но какой-то осадок все же остается.

— Неужели я так похож на Леннона?

— Конечно, было темновато. Но что-то общее есть. — Я уже просто смеялась, без слез. Жюли тоже хохотал в голос, что с ним случается нечасто. Глаза только не смеялись. И, боюсь, у меня тоже.

Вечер воскресенья. Возвращаюсь домой, к папику. Садимся как ни в чем не бывало за стол. Тот из нас, кто больше устал за день, закатывает обычную истерику. Второй терпеливо ждет, пока буря пронесется. Такой примерно расклад.

Раньше мы с папиком иногда за целый день слова друг другу не скажем, и ничего, все нормально. Это я уже потом поняла, что, когда можешь спокойно молчать, это здорово. Когда же началась эпопея с Жюли, воскресный ужин превратился в муку: каждая пауза давила на психику. Даже во рту пересыхало. Спасибо, пиво выручало. А как слегка поддам, язык развяжется, сразу начинаю нести то, чего не следует. Например, спрашиваю:

— Все ворон лепишь?

У папика обычай такой: когда не в духе, ваяет нечто воронообразное. Это у него называется «абстрактный образ в полуконкретной кристаллизации». Но похожи эти образы, как их ни поверни, на каких-то облезлых ворон.

Папик берет легкую хандру и лепит из нее черного жалкого вороненка. Большие творческие кризисы превращаются в здоровенную мраморную ворону а-ля Генри Мур. Когда папика бросила мамочка, он сварил из колючей проволоки свирепое пернатое в человеческий рост — в стиле Джакометти. Все дело в том, что студентом, страдая от несчастной любви, папик часами просиживал на берегу пруда и смотрел на ворон, стаями собиравшихся на голых ветках. И с тех пор заразился вороньей болезнью на всю жизнь.

— Никакие это не вороны, — отвечает мне папик.

— А соседский мальчишка посмотрел на твое последнее творение, которое ты выставил во двор, и кричит; «Ворона! Ворона!»

— У мальчика нет художественного воображения.

— Да ты хоть знаешь, как наш дом зовут соседи?

— Мало ли что идиоты скажут. Они в любой абстрактной работе видят лишь гору Фудзи.

— «Вороний дом» — вот как.

— А что плохого в изваянии вороны?

— Никто не говорит, что это плохо.

— Чего ж ты таким тоном спрашиваешь: «Все ворон, мол, лепишь?».

— Констатация факта, только и всего.

— Это не констатация, а выпад в мой адрес.

А у самого уже губы трясутся. Вижу: дело принимает опасный оборот. Хочу перевести на шутку, а вместо этого выпаливаю:

— Я? Выпад? Это ты мне без конца гадости говоришь! Воронами этими своими все заставил! Мне назло, да?