Владимир Медведев - «Если», 2000 № 01
— Потому что эта земля — его, и он — эта земля. Меня зовут Прасамаккус.
— Так значит я жив из-за каприза короля.
— Да. Я был с ним, когда ты ринулся на стену щитов. Безрассудный поступок.
— И что он намерен сделать с нами теперь? Продать в рабство?
— По-моему, он намерен оставить вас жить в мире.
— Почему он совершает такую глупость?
Прасамаккус прохромал к валуну и сел на него.
— Он говорит, что и вы тоже — эта земля, — сказал Прасамаккус.
— Он процарствовал десять лет. Он видит, как саксы, и юты, и англы, и готы рождаются на этом Острове Туманов. Они уже больше не вторгшиеся на него враги.
— Неужели он думает, что мы приплыли сюда прислуживать римскому королю?
— Он знает, зачем вы приплыли — грабить, убивать, быстро разбогатеть. Но вы остались обрабатывать поля. Что ты чувствуешь к этой земле?
— Я родился не здесь, Прасамаккус.
Бригант улыбнулся и протянул ему левую руку. Гриста посмотрел на нее, потом взял в свою и пожал, как это делают воины — запястье к запястью.
— Думается, это хорошее первое применение для твоей левой руки.
— Она научится и владеть мечом. Меня зовут Гриста.
И Гриста вспомнил тот день, День Двух Солнц.
От семи тысяч сакских воинов, которые ринулись в сечу с Кровавым королем, остались какие-то одиннадцать сотен. От них Утер потребовал, чтобы они преклонили колени и поклялись Кровавой Клятвой никогда больше не восставать против него. А взамен земля останется их землей, как и раньше, но теперь по закону, а не как добыча завоевателей. И еще он оставил им их собственного короля Вульфира — сына Орсы, сына Хенгиста. Это был смелый ход. Гриста встал на колени вместе с другими в свете утренней зари перед шатром короля и смотрел на Утера рядом с мальчиком, Вульфиром. Тому тогда шел тринадцатый, и регентом назначили Колдера.
Саксы улыбались, хотя и были побеждены: ведь на колени-то они встали не перед победителем, а перед своим верховным вождем.
И Кровавый король прекрасно это знал.
Кровавый король медленно спешился и отдал поводья боевого коня Бальдрику, безмолвному оруженосцу. Повсюду вокруг него валялись трупы, под низко хмурящимся небом кружила черная туча воронья.
Утер снял бронзовый шлем, подставляя лицо прохладному ветру. Как он устал! И гораздо больше, чем позволил бы кому-нибудь догадаться.
— Ты ранен, государь, — сказал Викторин, появляясь из сумрака и тревожно сощурив темные глаза при виде крови, сочащейся из раны над локтем короля.
— Пустяк. Сколько человек мы потеряли?
— Носильщики еще ходят по полю, государь, а лекарю считать некогда. Я думаю, около восьмисот, но, возможно, и меньше.
— Или больше?
— Мы оттесняем врагов к берегу. Может, ты передумаешь и сожжешь их корабли?
— Нет. Без кораблей им некуда будет отступать. И чтобы полностью уничтожить их войско, придется пожертвовать легионом. А у меня нет лишних пяти тысяч людей.
— Разреши, государь, я перевяжу твою рану.
— Да перестань же меня нянчить! Рана закрылась… ну, почти. Погляди на них! — сказал король, указывая на луг между речкой и озером, на сотни изувеченных трупов. — Они пришли ради грабежа. Теперь воронье выклюет им глаза. Но разве это чему-нибудь научит уцелевших? Скажут ли они: «Держитесь подальше от владений Кровавого короля?». Нет, они будут приплывать снова и снова, десятками тысяч!
Викторин снял оперенный шлем, подставляя седые волосы вечернему ветерку.
— Но ты всегда побеждал, государь. Ты стал легендой от Камулодунума до Рима, от Тингиса до Византии — Кровавый король, не знающий поражений. Пойдем, твой шатер готов. Я налью тебе вина.
Шатер короля был поставлен на холме, возвышавшемся над полем битвы. Внутри возле походной постели в жаровне тлели угли. Бальдрик помог ему снять кольчугу, нагрудник и поножи. Король с облегчением растянулся на постели.
— Сегодня я ощутил свой возраст, — сказал он.
— Тебе не следует бросаться в самую сечу. Случайная стрела… неожиданный удар мечом… — Викторин пожал плечами. — Мы… без тебя не выстоим. — Он подал Утеру кубок с вином, разбавленным водой.
Утер сел на постели и отпил половину.
— Бальдрик!
— Слушаю, государь.
— Почисти Меч. И будь осторожен: он перерубает волос.
Бальдрик улыбнулся, поднял огромный Меч Кунобелина и вынес его из шатра. Викторин подождал, пока не вышел оруженосец, потом пододвинул походный табурет и сел рядом с монархом.
— Ты устал, Утер. Поручи подавление мятежа триновантов Гвалчмаю и мне. Теперь, когда готы сокрушены, племена не станут оказывать ожесточенного сопротивления.
— Я высплюсь и утром буду полон сил.
Викторин ухмыльнулся и покачал головой, а король откинулся на спину и закрыл глаза. Старый римлянин сидел неподвижно и смотрел на лицо своего монарха, на огненно-рыжие волосы, на белокурую, а теперь засеребрившуюся бороду, и вспоминал юношу, который вторгся в пределы Ада ради спасения своей страны. Теперь волосы сохраняли свой цвет благодаря хне, а глаза казались древнее самого времени.
Двадцать пять лет этот человек творил невозможное — отражал нашествия варварских орд, грозящих поглотить Край Тумана. Только Утер и Меч Силы стояли между светом цивилизации и мраком кровожадных орд. Викторин был чистокровным римлянином, но он четверть века сражался рядом с Утером, подавляя восстания, сокрушая вторгавшихся саксов, скандинавов, готов… Как долго еще сможет маленькое войско Утера брать над ними верх?
Так долго, сколько проживет король. В этом была великая печаль, горчайшая правда. Только Утер имел силу, мощь, магнетизм. Когда его не станет, свет погаснет.
В шатер вошел Гвалчмай и молча остановился, увидев, что король спит. Гвалчмай был высок, из-под кустистых седых бровей смотрели суровые глаза, а длинные серебряные волосы были заплетены в косу по обычаю его предков-кантиев. Викторин встал и укрыл монарха одеялом, потом, сделав знак старому воину-кантию, вышел из шатра.
Утер открыл глаза, сбросил одеяло и налил себе вина, но воды в него не добавил.
Великое Предательство. О нем все еще говорят. Но чье это было предательство? Он осушил кубок до дна и вновь его наполнил.
Он снова увидел их на верху того уединенного обрыва…
— Иисусе Сладчайший! — прошептал он. — Прости меня.
Кормак прошел между построенными без всякого порядка хижинами к кузнице, где Керн стучал молотом по лемеху плуга. Мальчик подождал, пока вспотевший кузнец не окунул раскаленный металл в колоду с водой, и тогда подошел к нему.
— У тебя есть для меня работа? — спросил он.
Лысый коренастый Керн отер ладони о кожаный фартук.
— Сегодня никакой.
— Может, принести воды?
— Я же сказал, сегодня никакой, — рявкнул кузнец. — А теперь убирайся!
Кормак сглотнул.
— Я мог бы прибрать склад.
Ладонь Керна почти опустилась на ухо Кормака, но мальчик успел отклониться, и кузнец чуть не потерял равновесие.
— Ты уж прости, почтенный Керн, — сказал он, замерев на месте, и получил злобную оплеуху.
— Убирайся! Да смотри, завтра не приходи!
Кормак ушел, держа спину прямо-прямо, и только когда из кузницы его уже нельзя было увидеть, он выплюнул кровь изо рта. Его мучил голод, и он был совсем один. Всюду вокруг он видел картины семейной жизни — матерей, ведущих за руку несмышленышей, ребятишек, играющих с братьями и сестрами, отцов, обучающих сыновей ездить верхом.
У горшечника работы для него тоже не нашлось, ни у пекаря, ни у кожемяки. Вдова Альтвинна одолжила ему топор, и почти до вечера он колол для нее дрова, а она за это дала ему кусок пирога и зеленое яблоко. Но в дом к себе она его не пустила, не улыбнулась ему и сказала только два-три самых необходимых слова. За все четырнадцать лет своей жизни Кормак Даймонссон не переступил порога ни единой хижины в деревне. Он уже давно привык, что при его приближении люди сотворяют защитный Знак Рога, и к тому, что только Гриста не отводит взгляда от его глаз. Но ведь Гриста был совсем не таким, как они… Он мужчина, настоящий мужчина, не страшащийся нечисти. Он способен увидеть мальчика, а не сына демона — даймона, как их называют римляне. И только Гриста рассказывал Кормаку о том необычном дне почти пятнадцать лет назад, когда он и другие охотники вошли в пещеру Сол Инвиктус — непобедимого Солнца и увидели огромную черную суку, которая вытянулась возле четырех пищащих щенят — а рядом с ними лежал огненно-рыжий младенец, еще не обсохший после появления на свет. Сука кинулась на охотников, и ее убили вместе со щенятами, но никто из саксов не решился убить младенца, ибо они знали, что он — отродье демона, а кто захочет навлечь на себя ненависть обитателей геенны?
Гриста вынес младенца из пещеры и нашел для него кормилицу среди британских пленниц. Но через четыре месяца она внезапно умерла, и никто не хотел прикасаться к ребенку. Гриста забрал его в свою хижину и кормил коровьим молоком из проткнутого шилом пальца кожаной перчатки.
