Стивен Джонс - Франкенштейн

— Что он сделал?!

— Не знаю. Он сделал тебе хорошо. Забрал в лабораторию и полечил, чтобы ты был в порядке, когда я приду…

Она произнесла все это так, словно говорила о самой естественной вещи на свете. Айсберги таяли в закипевшей крови.

— Почему ты остановился? — спросила она. — Разве я не хороша для занятий любовью?

Черная волна паники накрыла меня.

Я стоял у койки с башмаками в руке. Не помню, как поднялся. Анна смотрела на меня, уязвленная и разочарованная, силясь понять, в чем она допустила ошибку, — как ребенок, наказанный без причины. Но какую причину я мог назвать ей? Она была из другого мира, и я не мог ничего ей сказать. Я задыхался, но уже не от страсти. Мне хотелось лишь одного — бежать из этого дьявольского места, и грациозное тело Анны стало мне отвратительно.

Я двинулся к двери. Анна не отрывала от меня взгляда. А я не мог даже попрощаться с ней, не мог даже попросить, чтобы она не поднимала тревоги. Она все еще смотрела, когда я шагнул в проем, и занавески сомкнулись, разделяя нас. Нет, нас разделили не только эти бусины на нитках, а нечто большее. Я прошел по коридору в гостиную. В доме было по-прежнему тихо, Анна не последовала за мной и не звала меня. В зале никого не было, мои босые ноги ступали бесшумно. Не знаю, что предпринял бы Ходсон, обнаружь он меня, не знаю, захотел бы он удержать меня силой или даже убить, — я не боялся его. Тупой ужас ситуации был слишком огромен, чтобы делить место с какими-либо иными эмоциями, слишком велик, чтобы я мог его осознать; разум застыл, оберегая себя от полного разрушения.

Я пересек комнату, вышел наружу и зашагал по узкому дну лощины, — наверное, со стороны могло показаться, что я иду медленно и лениво. Ночь была холодна и черна, тело перемещалось в пространстве как раскаленный стержень, запущенный в абсолютный вакуум, — курс предопределен, и никакая сила трения не остановит его. Земля поднималась, и я начал восхождение в горы, смутно осознавая, что взбираюсь по склону, над которым кружили стервятники, когда я в первый раз покидал дом Ходсона, но это не задело меня. Сейчас все было несущественным, кроме висящего передо мной облачка образовавшегося от дыхания пара и низкого, затянутого облаками неба, навстречу которому я шагал.

Мысли мои были поверхностны и чисто функциональны, разум отвергал кошмар положения, сосредоточиваясь лишь на текущем моменте, прокладывая логический курс. Мне надо подняться в горы, держась северо-восточного направления, и я окажусь восточнее скалы, под которой проложен туннель, потом спущусь с противоположного склона на северо-запад, компенсируя отклонение, и выйду где-то возле водопада. Высокие, неприступные утесы будут видны задолго до того, как я достигну их, и я был уверен, что найду эти скалы, а там уж найду и лагерь. Я твердил себе, что теперь я в безопасности; Ходсону уже не найти меня.

На полпути к вершине я остановился перевести дыхание и обнаружил, что все еще несу ботинки в руке. Усевшись, я натянул их и, завязывая шнурки, оглянулся на дом. Темно и тихо. Возможно, Анна все еще ждет и удивляется в тесной каморке, или, возможно, Ходсон понял, что преследование бесполезно. Ночь безлунная — и как ему отыскать меня? Даже немыслимому индейцу не выследить человека в этой каменистой местности во мраке. У Ходсона нет собаки, которая шла бы по запаху, и нет способа узнать, куда я направился, нет способа…

Пальцы мои так дернули шнурок, что разорвали его.

Способ есть.

Ибо есть одно существо, обладающее чутьем и инстинктами хищника, существо, способное бесшумно выследить меня непроглядной ночью, существо, чьи зоркие глаза горят ненавистью…

Я побежал, обезумев от страха.

Я бежал. Разорванный шнурок хлопал меня по лодыжке, камни выкатывались из-под ног; неожиданно впереди выросли силуэты деревьев, и я с разгону вломился в чащу. Я спотыкался и падал, вскакивал и падал опять, натыкался на уступы и стволы, срывал ногти, цепляясь за корни, переваливался через валуны, сбивал колени и локти, не чувствуя боли. Разум покинул мое тело, витая где-то неподалеку; я видел со стороны, как продираюсь сквозь черные заросли; видел, как мой лоб вошел в соприкосновение с каменным выступом, видел струйку крови на собственном виске; видел, как теряю равновесие на узком гребне и как качусь вниз, болтая ногами, — и все это время отделенный от тела разум кричал, что Ходсон никогда не сдается, что Ходсон не уважает человеческую жизнь, что Ходсон выпустил существо…

А потом разум вернулся в мою гудящую голову; я стоял, в изнеможении прислонившись к корявому стволу дерева на вершине горы. Я бежал часы и мили — или минуты и ярды, не все ли равно? Моя грудь вздымалась так, что дерево, казалось, тряслось и земля убегала из-под ног. Я оглянулся. Дрожал весь лес. Острый хребет приподнялся по центру и раздробился по краям, земляной вал покатился прямо ко мне, вырывая с корнями кусты и деревья, и сама земля мучительно застонала. Где-то далеко раздался короткий рокот, а потом смолк. Вибрация прекратилась, стон оборвался. Местность выглядела по-другому, контуры изменились, но все тот же ветер рыдал над головой, и та же кровь пульсировала в моих обожженных венах.

Грегорио нашел меня утром.

Я все еще шел, ведомый каким-то природным инстинктом, по направлению к лагерю, оставив позади долгую ночь и смутные воспоминания, переплетение вспышек и теней и обостренную бдительность. С рассветом паника покинула меня, я шагал спокойно и мерно, аккуратно и внимательно ставя одну ногу перед другой. Время от времени я смотрел вверх, но утесов не видел; тогда я опускал голову и разглядывал ноги, отмечая, что рваный шнурок все еще болтается у щиколотки, но не думая о том, что надо бы завязать его. Когда я в очередной раз поднял голову, то увидел Грегорио. Он сидел на своем сером мерине и глядел на меня, открыв рот, а мои ввалившиеся глаза смотрели на него сквозь красную пелену усталости.

Он подстегнул коня, и я привалился к колену своего проводника.

— Слава богу, — сказал он.

И соскочил с мерина.

— Как ты нашел меня? — спросил я.

— Я ехал сюда. Я не знал. Я думал, что убил тебя.

Это не имело смысла, но я в нем и не нуждался. Я рухнул рядом с проводником.

Я лежал в палатке Грегорио. Моя собственная палатка все еще валялась на земле. Грегорио протянул мне жестяную кружку с водой, и я глотнул, чувствуя, как холодная струйка потекла у меня по подбородку.

— Теперь ты в порядке?

— Да.

— Я думал, что убил тебя.

— Не понимаю. Как…

— Когда ты не вернулся утром — когда стало светло, — я пошел по твоим следам. И по следам того существа. Я пришел к водопаду и увидел, где ты вошел в пещеру. Следов, ведущих оттуда, не было. Я звал тебя, но ответа не слышал. Я не решился войти внутрь и вернулся в лагерь. Но чувствовал себя очень плохо. Я ждал весь день, и мне становилось все хуже, потому что я не пошел в пещеру. Я пил писко и ждал, а потом снова настала ночь, и писко кончилось, и я уже не так боялся. Я вернулся к водопаду, говоря себе, что я храбрый, что стыдно не войти в пещеру. Я позвал снова, и прошел мимо воды, и встал в туннеле. Я стоял у входа, но дальше идти боялся. Я не видел неба, и у меня не было ни фонаря, ни факела. Я крикнул, но ответило мне только эхо. Я подумал, ты мертв. Потом я подумал, что ты, может, ранен и слишком далеко, чтобы слышать меня, и я выстрелил из винтовки три раза, чтобы ты услышал.