Майк Резник - «Если», 2002 № 04

— Мишеля я больше никогда не видела, — всхлипнула молодая вдова. — Несколько часов я прождала его возле входного колодца и лишь потом пошла домой, терзаемая тревогой. Вскоре пришел констебль и сообщил ужасную новость, но в глубине души я и опасалась худшего.

— И вы так ничего и не приметили? — настойчиво вопросил Дойл.

— Даже малейшая подробность могла бы вывести нас на след…

— Только тот жуткий вопль, но и его вполне хватило, чтобы меня убедить. — Она повернулась ко мне и сказала, повысив голос: — Моего мужа убило животное куда более ужасное, чем все дикие звери из вашего музея, месье профессор. И я поклялась объявить на него безжалостную охоту. Пусть я всего лишь женщина, но я не позволю ему продолжать убийства!

— Восхитительное заявление! — воскликнул Челленджер без малейшей иронии. — Позвольте заверить вас, мадам, в своей симпатии и предложить искреннюю поддержку.

Грубость его манер заметно растаяла, но я заподозрил, что это не более чем приманка. Несмотря на бороду, скрывающую две трети его лица, я все же разглядел, что губы Челленджера с сомнением кривятся, а его пронзительный взгляд обшаривает двор в поисках ответа на невысказанный вопрос.

— Нельзя ли снова взглянуть на то, что вы мне показывали, профессор? — внезапно спросил он, протягивая руку. — Я уже почти сожалею о своем недавнем скептицизме. У меня появилась парочка идей… Разумеется, вся эта история невозможна, но англичанин начинает свой день, уверовав в полдюжины невозможных вещей еще до завтрака.

Я протянул Челленджеру коготь, слегка удивленный тем, как изменилось его отношение к предмету. Он приподнял его, подставляя последним закатным лучам. Грубые руки Челленджера казались странно неуместными и примитивными на фоне охренных крыш, переходящих в нежную розовость облитых солнцем кирпичей.

— Мы станем охотиться вместе с вами, мадам — если вы позволите, — звучно объявил Челленджер. — Профессор, приношу извинения за свою вспыльчивость. Я завел слишком много врагов среди своих коллег и легко становлюсь подозрительным. Эти болваны неверно истолковывают мои теории, но на сей раз я докажу им, что… Дойл, и вы, Пикар, — внезапно перебил он сам себя, — есть ли у вас оружие, пригодное для охоты на крупную дичь? Свои ружья я, к сожалению, оставил в Лондоне.

Дойл покачал головой, я поступил так же. Всего за несколько минут сей поразительный молодой человек обрел над нами такую власть, что я даже согласился передать ему руководство нашими последующими действиями.

— Жаль! В таком случае, с наступлением темноты нам придется ограничиться простой разведывательной вылазкой. И тем не менее с этим делом нужно покончить как можно скорее — у меня предчувствие, что худшее, возможно, еще впереди.

— Сегодня вечером я должна петь, — сообщила Ирен после паузы.

— Это предпоследнее выступление Ночной Орхидеи, а мое место — в первом ряду хористок. Если я не приду, меня могут уволить. Ждите меня у служебного выхода после представления. Там будет и мой брат.

— Вы точно этого хотите? — запротестовал я. — Опасность…

— Мишель считал, что я заслуживаю лучшего из того, что он может предложить, месье профессор. И я не предам его веру в меня.

Дама опустила вуаль и наклонилась, поправляя венок у своих ног. Настал момент, когда ее явно следовало оставить наедине со своими мыслями. Когда мы снова стояли на мосту Понт-Неф, чьи кирпичные и каменные арки пересекали реку, превратившуюся из-за засухи в жалкий ручеек, я попытался отыскать взглядом найденный нами дом среди крыш вокруг «Божьего приюта». Но не сумел — словно место, где мы встретили Ирен, уже принадлежало давно минувшей эпохе.

— Акустика здесь превосходна, — заметил Дойл, когда мы выходили из здания оперы в толпе любителей музыки. — А Орхидея воистину божественна. Какой голос!

— Ну, не знаю, — возразил я. — То, что она тянула верхнее «до» гораздо дольше, чем желал Беллини, указывает на некоторую наглость. Тут она весьма напоминала стервятника, отгоняющего соперников от добычи.

— У вас слишком богатое воображение, профессор, — фыркнул Челленджер. — Но сравнение тем не менее подходящее.

Площадь перед Капитолием заливал свет газовых фонарей, чьи желтоватые ореолы отражались в зеркалах кафе. Аркады, переполненные любителями поздних прогулок, не удивили старого тулузца вроде меня, зато, похоже, привели в смятение Челленджера. Несмотря на все уговоры Дойла, тот отказался переодеться в вечерний костюм — сам Дойл остался в мундире. И теперь мы с Челленджером смотрелись поразительно контрастно: я неторопливо, как и подобает моему возрасту и общественному положению, вышагивал с тростью в руке, а он молодым быком рвался вперед, пытаясь пробиться сквозь компактную массу тел, не желающих уступать ему дорогу. В моем городе ритм — ключ ко всему. Передвижение в потоке тулузских пешеходов есть тонкое искусство, которым я хорошо владею. Но как я мог обучить нюансам вечернего променада англичанина, только что вернувшегося из монгольских степей?

Двери служебного входа выводили на небольшую площадь, где располагался общественный парк, хорошо известный как влюбленным, так и карманникам. Приблизившись к двери, охраняемой швейцаром, я заметил мужчину, который разглядывал луну, сцепив руки за спиной. Его лицо, словно компенсируя лысину, окаймляли густые бакенбарды. Когда мы подошли, он словно очнулся.

— Профессор Пикар? — уточнил он. — Я Клемент, брат Ирен. Я пришел вам помочь, если позволите.

— Будем счастливы принять вашу помощь, месье, — ответил я, отвешивая легкий поклон. — Ваше присутствие более чем желательно. Это мои друзья — Дойл и молодой Челленджер. К вашим услугам.

— Весьма польщен. Ирен должна скоро выйти! Если честно, — он понизил голос настолько, что нам пришлось напрячь слух, чтобы расслышать его шепот, — я очень за нее тревожусь. Я пытался ее отговорить, но она не стала меня слушать, хотя я и старше ее.

— Опера — суровая школа, — объявил Дойл. — А у Ирен, как говорите вы, французы, артистический темперамент. Но не волнуйтесь, мы без труда обеспечим ее безопасность.

Все нарастающий шум за дверью стал предвестником выхода первых исполнителей. Оперные дивы традиционно появляются последними, когда разойдутся статисты и музыканты. Я знал, что Ночная Орхидея все еще в гримерной, где тесно от цветов и поклонников. При других обстоятельствах я и сам зашел бы туда засвидетельствовать свое почтение, хоть меня и не до конца убедил ее сценический образ. И к черту научную точность, потому что ложь женщине столь прекрасной, сколь Орхидея, ложью не считается.