Станислав Буркин - Фавн на берегу Томи

Днем вонявший клопами номер показался Бакчарову не таким уж чудным, как перед сном накануне. Печка остыла, мутный свет проникал сквозь грязные двойные стекла, за которыми шумел город, и весь сказочнокукольный уют обратился в пошлую ночлежную будку с отсыревшими обоями и всеми условиями для развития болезни замкнутого пространства.

Бакчаров умылся, привел себя в порядок, поспешил выскочить из комнаты и спуститься в зал, чтобы почитать газет и позавтракать.

— Извините, пожалуйста, который час? — спросил он у юркого юноши в красной косоворотке.

— Полдень, ваше благородие, — ответил паренек.

— А Человек сейчас здесь?

— Не знаю, сударь, кажется, не выходил.

— А какой у него номер?

— Самый дальний с окном на двор, — с явной неохотой ответил парень.

Когда учитель постучался и вошел в указанную дверь, Человека в комнате не оказалось. В просторном номере, куда бы вместилось шесть бакчаровских клетушек, плотные шторы были опущены и царил полумрак. У стены черное пианино отражало лаковой поверхностью керосиновый светильник в абажуре, стоявший в глубине номера посреди круглого обеденного стола. Ближе за перегородкой был спальный закуток с широкой кроватью. Кровать была в беспорядке, и багровое покрывало почти целиком сползало на пол. По ту сторону обеденного стола, покрытого вязаной скатертью, в углу возле белой ширмы в кресле спала тонкая девушка, обвив его спинку руками и прижавшись к ней щекой. Бакчарова она не услышала и не проснулась, когда он заглянул. Не смея ее тревожить, учитель отступил и беззвучно притворил дверь.

Он нашел Человека на галерее внутреннего дворикаколодца.

Двухэтажное здание «Левиафана», как и большинство каменных домов в центре города только с фасада напоминало современную европейскую архитектуру с лепниной и рекламными вывесками. Истинная же сущность этого здания была лучше видна со стороны двора. Здесь гнили деревянные галереи и балки, подпиравшие обваливающиеся чернокрасные кирпичные стены с зарешеченными окнамибойницами. Галереи, словно вечные строительные леса, с четырех сторон окружали грязный немощеный двор. Тут, конечно же, были протянуты веревки с развешанным для сушки бельем — рубашки и кальсоны постояльцев с набрякшими узкими штанинами, а также скатерти с неотстиранными блеклыми разводами и кривые, плохо выжатые простыни. Кроме того, там и тут, как летучие мыши, свисали банные веники. Вверх по галереям шли скользкие плесневелые деревянные лестницы. На них пахло кошками и квашеной капустой. По площадкам стояли бочки с водой и соленьями, тут же лепились отхожие будки и кладовые с висячими замками. Но самым пикантным элементом этого дворика в центре города был ряд цветочных горшочков, трогательно подвешенных над кучей помоев. Таково было чрево «Левиафана».

Иван Человек, надвинув широкополую шляпу на глаза и закинув скрещенные ноги на перила балкона, беззаботно курил трубку.

Бакчаров не решился сразу его потревожить и осторожно двинулся по галерее.

Человек заговорил первым, заговорил как бы сам с собой, оставаясь в той же позе с прикрытым шляпой лицом.

— У Сократа было две жены, характер которых он выносил с величайшим терпением, но все же не мог освободиться от их окриков, укоров и злоречия. — Человек говорил усталым или пьяным голосом, говорил хрипло и спокойно, но так, будто, рассказывая, на чтото сетовал. — Однажды, когда они снова на него напали, он вышел, чтобы избежать раздоров, и сел перед домом. Видя это, женщины вылили на него грязную воду. На это философ, не раздражаясь, сказал: «Я знал, что после грома следует дождь».

Бакчаров в этот момент находился на галерее напротив. Он остановился, обратился лицом к Человеку и непринужденно облокотился на перила между столбами, как бы случайно заинтересовавшись произнесенными вслух мыслями Человека.

— Да, женщины странные существа. К примеру, если мальчик подбирает раненого птенца и выхаживает его, то потом заботится о нем всегда. — Громко говоря через весь дворик, Бакчаров заметил легкий пар, вырывающийся из его собственного рта. — Почему же женщины, выходив умирающего странника, потом причиняют ему страдания?

— Яков Шпренгер и Генрих Крамер в одном своем труде утверждают о женщинах, что когда они любят свободного от их чар мужчину, то бесятся от гнева и нетерпимости. Такие женщины, по их мнению, похожи на бушующее море. Ничто не способно обуздать их слепой ярости. — Говоря это, Человек свинчивал скрипучую крышку с коньячной фляжки. — А Сенека в своих трагедиях произносит: «Женщины или любят, или ненавидят. Третьей возможности у них нет. Когда женщины плачут — они обманывают. У женщин два рода слез. Один из них — изза телесной боли, другой — изза коварства. Если женщины думают в одиночестве, то они замышляют зло», — он сделал глоток из фляжки и, шипя, оскалился. — От себя же добавлю: влюбленному в них они причиняют страдания, влюбившись сами, они жаждут причинить боль.

Бакчаров улыбнулся.

— А если нет у женщины никакой любви, то почему она все равно стремится причинить боль?

— Вы не уважаете Сенеку? — удивился Человек. — Любят или ненавидят — третьей возможности нет! — напомнил он, пряча за пазуху фляжку. — Впрочем, я в этом тоже не уверен. Но мне думается, что в вашем случае это как раз любовь, и не одной, а сразу нескольких разбушевавшихся стихий, готовых пойти на все.

Бакчарова поразили слова Человека, но он решил вести себя невозмутимо и только усмехнулся в ответ.

— Иван Александрович, оказывается, вы не только слагатель песен, но и прорицатель! Но, к сожалению, я не верю ни во что сверхъестественное. Я приучен полагаться на законы природы и закономерности, даже в области человеческих чувств…

Тут гнилые перила с хрустом проломились, и Бакчаров обрушился с балкона во двор на груду отбросов, распугав всех собак.

— Не стоит опираться на зыбкий человечий разум, когда можно использовать колдовство, — игнорируя великолепное падение Бакчарова, возразил Человек.

— Что вы имеете в виду? — откликнулся Дмитрий Борисович, выкарабкиваясь из кучи.

— Я имею в виду старуху Залимиху, — неожиданно прямо ответил Человек, — или, правильнее сказать, Альмиру Тимофеевну Залимиеву, татарку, сосланную в эти края еще при царе Борисе Феодоровиче за чародейство и огнестояние.

— Огнестояние? — переспросил Бакчаров, отряхаясь и поправляясь.

— Не хотела сгорать на костре, вот ее сюда и отправили, — пояснил Иван Александрович и перевел шляпу с глаз в нормальное положение на голове. — Мне знакомо ваше лицо.

— Да, мы ехали с вами из Варшавы в Москву, — напомнил Дмитрий Борисович, выбравшись из помоев и теперь осторожно ступая по ветхой лестнице.