Станислав Буркин - Фавн на берегу Томи

Учитель смотрел широко открытыми глазами в серую бездонную муть неба, пока ее не заслонили две громадные тени. Тут же его стали жадно ощупывать в четыре руки.

— Господи! Господи! — причитал жалкий секундант Бакчарова.

— Вы ранены? Куда вам попало? — спросил другой строгий голос.

— Не знаю, — сказал Бакчаров.

— Вы чувствуете гденибудь боль?

— Нет, — честно ответил учитель.

Секундант чтото нащупал на лацкане учительской шинели, расстегнул учителя, залез под одежду и поводил рукой по нагой груди.

— Кажется, задета только шинель, — объявил строгий секундант. — Вы можете встать?

Бакчаров послушно поднялся, поправил очки и вновь принял ружье от секунданта.

— Ваш выстрел, господин учитель, — сказал решительный секундант и пошел в сторону.

Теперь Дмитрий ясно видел свою цель. Черная понурая фигура торчала из высокой травы совсем рядом. Бакчаров думал, что они разошлись на значительно большее расстояние.

Не раздумывая, он нажал на собачку. Но выстрела не случилось.

— Что такое? — изумился Бакчаров, повертел ружье в руках и понял, что даже не взвел курок.

Отведя тугой молоточек, учитель прицелился вновь. Теперь дуэль больше походила на расстрел. Бакчаров подумал, что он вряд ли промахнется. Слишком ясно он теперь видел цель. Он знал, что по правилам уже поздно вести переговоры с обидчиком. Теперь можно только стреляться, однако не выдержал и крикнул:

— Я вас прощу! Если, конечно, вы немедленно принесете мне свои извинения!

В ответ тишина. Бакчаров вдохнул, задержал дыхание и пальнул. Сухой гром укатился по ветру, рождая дробящиеся, множащиеся отголоски. Вслед за грянувшим выстрелом темная фигура вздрогнула и бесшумно упала в траву. Все три секунданта бросились от дерева к поверженному дуэлянту. Бакчаров, неловко держа ружье наперевес, моргал, уставившись на секундантов. Потом очнулся, удивился, что уже совсем рассвело, и посмотрел, как над чернобелой стеной опавшей березовой рощи светлеет небо, а потом поохотничьи повесил ружье за плечо и, трепеща от ужаса, двинулся к остальным.

Когда он подошел, то сразу понял, что ранение у его противника было серьезным. Люди суетились над ним так, словно только что изловили его и боялись теперь упустить. Бакчаров встал над поверженным, желая только разглядеть лицо своего врага, и тут же в ужасе отшатнулся. Секунданты ворочали и раздевали ломкое размякшее тело ангелоподобного существа.

— Надо нести на плаще, — сказал секундант, ведший отсчет, — тогда кровотечение будет меньше.

— Постойте! — воскликнул Бакчаров и тихо проговорил: — Это же Мария Сергеевна.

— Мария Сергеевна, Мария Сергеевна, — злобно передразнил его голос старшей дочери губернатора. — Помогите лучше перенести сестру в карету.

— Как же так? — простонал Бакчаров.

Они взяли плащ за четыре конца и проделали обратный путь мимо озера, через бор и к дороге, где их ожидал кучер. Дальше все было очень суетно и скандально.

В доме губернатора поднялся страшный переполох, все кудато бегали, носили какието тазики, простыни, причитали до тех пор, пока не прибыл доктор Корвин и всех не попросили вон из спальни раненой.

Так начинался последний и самый мучительный день Дмитрия Борисовича Бакчарова в доме томского губернатора. Теперь в коридоре перед дверью Марии Сергеевны толклось много лишнего народу, затрудняя движение. Бакчаров тоже похаживал по коридору перед дверью страшной комнаты.

Да, все вышло не так, как предполагал Дмитрий Борисович. Всю жизнь он воображал себе — дуэль, гремят выстрелы, и вот уже они — благородная победа или достойная поэта трагедия. А это черт знает что. Скандальное чтото и безобразное. Если говорить прямо, то приезжий учитель подстрелил из ружья дочь приютившего его губернатора, подстрелил девушку, ухаживавшую за ним во время его болезни. Черт знает что! И как теперь доказывать, что не знал, с кем стреляется? А что дальше — судебное разбирательство, приговор, каторга. Но хуже всего такой позор! Глядишь, и до Польши слухи докатятся…. Нет! Если она умрет, придется застрелиться.

Так тянулись долгие часы. Обескураженный Бакчаров ни разу не удалившись из общества, весь день прождал, когда же его, наконец, арестуют. Но ареста так и не случилось. Уже за полночь в гостиной, куда все перешли из коридора переживать за Марию Сергеевну, к грызущему ногти Бакчарову подошел молодой, осанистый, одетый во все английское человек.

— Выселяйтесь, господин учитель, немедленно выселяйтесь, — шепнул он Бакчарову заботливым голосом, — жива ли останется, помрет ли, вам здесь больше делать нечего. К вашим услугам томские номера.

«Лучше бы я с тобой стрелялся!» — с отчаянием подумал про себя Дмитрий Борисович, а вслух негромко сказал:

— А вы, собственно, кем приходитесь?

— Кузен Марии Сергеевны, Павел Яблоков, — сухо представился молодой человек и сдержанно добавил: — Обойдемся без рукопожатия. Можете не волноваться, дуэль останется в тайне. Губернатор думает, что Машеньку ранил случайный пьяница…

— Это вы вели отсчет на дуэли? — вслух изумился прозревший учитель. — Вы во всем виноваты! Вы все знали и допустили эту трагедию. Я бы никогда не стал…

Молодой человек внезапно отошел от Бакчарова, даже недослушав его. Бакчаров онемел от такой дерзости, но, встретив на себе пропитанный ненавистью взгляд Анны Сергеевны, стройной, высокой, черноволосой девушки, учитель поджал хвост и пошел в свою комнату за вещами.

Через пять минут Дмитрий Борисович Бакчаров уже покинул губернаторский особняк. На ночном столике он оставил записку следующего содержания: «Спаси вас Христос за вашу доброту! В сложившейся ситуации не считаю более себя вправе ничем обременять вас. Молюсь за скорейшее выздоровление Марии. С уважением, Бакчаров».

Пребывание в доме губернатора кончилось. Теперь начинался собственно богоспасаемый град Томск. Внутренне опустошенный Бакчаров брел по незнакомому городу, сам не зная куда. Сделал уже несколько кругов по пустынному центру. Этой ночью температура резко упала. Тягучая мгла обволакивала город, казалась частью той самой доисторической мглы, что идет оттуда, где конец мира, где простирается нечто непостижимое людскому разуму и называется сибирской тайгою. Над панелями висели уличные фонари, шипя, мигая и освещая темные запотевшие витрины, вывески и запертые ворота тусклым, неравномерным, прыгающим светом.

Это была особая сибирская погода, какой не бывает в Европе. Сырая и в то же время полярная, с чемто звонким, острым, как бритва, в воздухе. На уровне калош была черная слякоть, а руки немели от стужи, и пальцы были будто бы не свои. Изо рта валил пар. Было больно дышать, и Бакчаров, приподняв плечи и пряча влажную от тумана челюсть в ворот, мерно клал по тротуару свои тяжелые разболтанные шаги. Он продолжал свой бессмысленный путь с глобусом и чемоданом в руках.