Максим Перельман - Переход

— Ну, не знаю… столько загадок с тем временем связано, столько нераскрытых тайн. Ведь, насколько я знаю, до сих пор ничего неизвестно точно… я имею в виду… ну вот, к примеру — Гиммлер со своей «анонербе»… А эти две буквы — SS, это же две руны. Эта руна у древних народов северной Европы называлась ЯРА и обозначала лёд и огонь, а, кроме того, возвышение к духовному. А сама организация СС — это какой-то оккультный орден чёрных магических сил. Я читал где-то… все эти странные приветствия, факельные шествия, отрицание традиционных религиозных культов, всё это связано с магией. А сейчас ещё вот много всякой ерунды про фашистские летающие тарелки… очень интересно. А в то время ты о них что-нибудь знала?

— Летающие тарелки… — как-то машинально повторила она, словно не вникала в мои слова.

Она долго молчала, о чём-то думая. Потом посмотрела на меня, как бы что-то для себя решая. Затем огляделась вокруг, как будто желая убедиться в том, что нас никто не подслушивает. Но мы были одни в кафе, только бармен за стойкой смотрел на экран маленького телевизора. Я с тревогой следил за ней, и вдруг мне почудилось, что она кого-то боится. Но она, улыбнувшись, продолжила свой рассказ.

— Я не вникала в партийные дела мужа. Меня не интересовала политика. Но когда я о ней думала и сопоставляла увиденное и услышанное, мне казалось тогда, что Ральф занимает в партии одно из первых мест. К тому времени его отец уже отошёл от дел, и Ральф стал акционером Рейхсбанка. Он был равнодушен к роскоши, но чем стремительнее развивались события в Германии, тем наша семья становилась всё богаче. Я выросла в деревне, привыкла к скромной жизни, и для меня, как и для любой немецкой женщины, главным была семья. Знаешь немецкую поговорку — «дети, церковь, кухня»? В церковь я почти не ходила, для кухни была кухарка и не одна, так что мне оставалось заниматься воспитанием дочери, что я делала с большим удовольствием.

Эрнеста прикрыла глаза, и я увидел, как по её щекам ползут слёзы.

— Бедная Марта, бедная моя девочка, — прошептала она, — ах, Макс, если бы ты знал, в какой нищете она умирала… старой, больной… в Восточном Берлине…

Я ошеломлённо глядел на неё, потом с трудом произнёс:

— А почему же ты не дала ей капсулы?

Эрнеста ничего не ответила, вытерла слёзы, изобразила на лице улыбку и продолжила свой рассказ.

— Муж много работал. Иногда мы ходили в оперу, иногда на светские приёмы, иногда гости приходили к нам. Вместе с его товарищами по партии мы уезжали из Берлина иногда в Мюнхен, иногда в Альпы. Но я больше всего любила те вечера, когда мы были дома втроём — я, Ральф и взрослеющая дочка. Нам было так хорошо вместе.

После Второй мировой войны принято говорить о Германии того времени, как о стране, которой правил злодей — диктатор, окружённый палачами и маньяками, и в которой творились бесчеловечные преступления. Но поверь мне, Макс, для меня Берлин тех лет был чудесен, и я была счастлива. Да и сейчас, спустя многие десятилетия, несмотря на всё, что я узнала о том времени, вспоминая те годы, я отчётливо сознаю, что в то время в Берлине мне было так хорошо, как никогда после. И я нигде больше не чувствовала себя так комфортно и безопасно.

Она опять огляделась вокруг и остановила свой взгляд на бармене, как будто тот вызывал у неё подозрение.

— Ты чего-то боишься, Эрнеста? — спросил я почему-то шёпотом.

— Нет, нет, всё нормально, — ответила она тоже вполголоса, — на чём я остановилась?

— На том, как хорошо тебе было в Германии при Гитлере, — усмехнулся я, — но ты тогда знала, что там творилось? Тебе было известно, что делали нацисты с евреями? Ты слышала про концлагеря?

— Нет, конечно. Я ничего об этом не знала, а счастье, как говорится, в неведении.

— Да этого не может быть! Как ты могла не знать? А «хрустальная ночь»?! Это же в Берлине было…

— Об этой ночи я, конечно, знала. Сгорели более ста синагог, более двухсот домов, принадлежащих евреям. Я видела разбитые витрины разграбленных магазинов, принадлежащих им же. Все улицы были засыпаны стёклами. Скорее ту ночь надо было бы назвать «ночь битых стёкол». Но «хрустальная», конечно, красивее. Но ты не забывай, если учил историю, что то событие многие в моей стране тогда осудили. И я в том числе. Я поделилась своим возмущением с мужем. Он мне ответил, что евреи сами спровоцировали эти события тем, что убили немецкого дипломата в посольстве в Париже. Он умел успокоить меня. Но ты же знаешь, что в газетах во все времена печатают только то, что нужно власти. Интернета тогда не было, и обычные люди не могли знать всего. Но я точно помню, как Шахт — тогдашний министр финансов и друг Ральфа, публично осудил эту акцию.

И потом, я не собираюсь перевирать для тебя историю моей жизни. Ты хочешь от меня услышать, как мне было плохо жить при Гитлере? Зачем же я буду это говорить, если это было не так? Мне жилось очень хорошо. И каяться в этом перед тобой я не собираюсь.

А про концлагеря, зверства фашистов низшего звена и безумные замыслы высшего я узнала позже. И это ещё раз изменило мою жизнь. Пойдём на воздух, Макс, здесь душно.

Эрнеста достала из сумочки пудреницу, начала пудрить нос. Я не чувствовал никакой духоты, но, заметив, как пристально она разглядывает бармена в зеркальце пудреницы, подошёл к стойке и расплатился. У двери, пропуская Эрнесту вперёд, я оглянулся и увидел, как бармен приложил мобильный телефон к уху.

Мне тоже стало не по себе.

Мы молча шли по узким ночным улочкам Венеции, вдыхая влажный насыщенный водными испарениями воздух.

— Эрнеста, а что было дальше, и каким образом твоя жизнь в то время относится к нам с тобой? — не выдержав молчания, спросил я, — ведь ты это сказала?

— Да-да, я как раз думаю, как рассказать тебе о том, что касается прежде всего тебя.

— Меня? Фантастика! — я с испугом смотрел на неё.

Освещённая бледным светом луны и тускло мерцавшим уличным фонарём, она казалась героиней какого-то триллера, а уходящая под воду Венеция только усиливала это впечатление.

— Ты помнишь, я сказала, что к мужу часто приезжали гости — его товарищи по партии и деловые партнёры по бизнесу, связанному с банковскими операциями. Тогда уже шла война, и почти все они были в военной форме. Но иногда к нам приходил человек, одетый очень странно. Мне казался он немного сумасшедшим. Муж называл его магистром и относился к нему с большим почтением. Потом я узнала, что у него было много имён — граф Владимир Свареф, князь Чио Хан, лорд Боулскин. Он принимал новое имя, как только надоедало старое. На самом деле его звали Алистер Кроули — магистр Ордена Золотого Рассвета.