Юлия Латынина - Проповедник

Вместо перспективы гражданской войны перед страной замаячила перспектива теократии.

Поэтому я не очень удивился, когда встретил ван Роширена в замке на Бродячем Перевале, куда меня позвали вместе с Ласси через неделю после праздника Первых Тыкв. Хозяином замка был тот самый князь Шадак, который собирал пошлины с дорог и перевозов и разрядил свой револьвер над ухом Деннера.

Князь собирал оброк с подвластных ему фермеров Кипарисовой долины, а от свободных фермеров, каковым был Ласси, он получал подарки. Как известно, различие между рабами и свободными состоит в том, что рабы платят князьям оброк, а свободные дарят князьям подарки.

Князь Шадак придерживался старинных обычаев. Он выехал встретить мой автомобиль у подножия замка на рыжем в черных носочках коне. Князю уже за шестьдесят: он был весь, как высушенная щепка, отлично держался в седле, и зрачки в его глазах катались, как капли ртути по белому блюдцу. Он был в длинном плаще из темной и пушистой, не отражающей свет ткани, и на голове его сидела шапочка, похожая на петушиный гребень. За его спиной вставали витые зубцы замковой стены. Из-за зубца таращила красный глазок телекамера.

Я вышел из машины и расцеловался с князем, а Ласси, выражая покорность, встал на колени и положил свои руки под его руки.

Пировали в большой зале. В зале было холодно — даже в середине лета толстые стены служили превосходной изоляцией. Зала была разделена на два уровня: наверху, на скамьях, сидели князья и большие люди, а на нижнем сидели местные фермеры и охотники из свободных людей. Рабы в зале не ели, только разносили блюда. Меня посадили слева от князя, а ван Роширена справа. Ласси, из уважения ко мне, посадили с господами.

После третьего кубка я основательно осоловел. Я моргнул и спросил князя:

— Говорят, к вам недавно наведывались гвардейцы. Сам майор Ишеддар учинил обыск. Отчего?

Князь помахал руками.

— Господин Президент узнал, что у меня в замке гостил мой старый приятель Рай Адан.

— Черт знает что, — проговорил я. — А если бы народ так же мало уважал правителей?

Князь Шадак взял большой серебряный кубок, украшенный плохо ограненными рубинами, и стал лакать из него пальмовое вино.

Ван Роширен, улыбаясь, глядел на него. Шадак вылез из кубка и сказал:

— Я хотел бы стать христианином.

— Так станьте же им, — промолвил ван Роширен. — Христос любит вас.

— На мне слишком много преступлений, чтобы Христос меня любил, — проговорил князь.

— Я не сказал, что Христос любит ваши преступления, — ответил ван Роширен, — я сказал, что он любит вас.

— Ван Роширен хороший человек, — сказал князь.

— Я пьян, — сказал я, — а вы не хотите стать христианином.

— Откуда вы знаете, — сказал князь, — что я хочу?

— Вы, — сказал я, — надеетесь, что Президент, узнав о вашей дружбе с ван Роширеном, пожалует вам земли по другую сторону Оранжевой горы, чтобы вы были ему лучшим другом, чем ван Роширен.

— Вы думаете, — спросил ван Роширен, — Президент не может стать христианином?

— Кто вам сказал, — возразил я, — что Президент не может стать христианином? Он станет магометанином, буддистом или почитателем Митры, он станет кем угодно, если это поможет ему в его власти. Он станет христианином и провозгласит крестовый поход против полковника. А если полковник тоже станет христианином, он отыщет во взглядах полковника ереси и провозгласит крестовый поход против еретика. Что вы будете делать, проповедник, когда Президент станет христианином? Благословлять его на крестовый поход?

Это была слишком долгая речь. Она отняла все мои силы. Я моргнул в последний раз, уронил голову на блюдо и заснул.

Утром я проснулся с головной болью. Выглянул в узкое окно и увидел на дворе ван Роширена. Тот толковал со слугами и рассказывал им какую-то притчу. Он размахивал руками и бегал по двору. Ласси стоял в толпе и слушал проповедника.

Когда он закончил, я спустился вниз и спросил, к чему вчера пришли они с князем. Ван Роширен ответил:

— Князь хочет креститься.

— Я уже высказал все, — ответил я, — что думаю по этому поводу.

— Вы по-прежнему не верите, — промолвил он, — что Бог принесет этой стране мир?

— Назовите мне хоть одного правителя, — сказал я, — который добровольно отрекся от власти и ушел служить Богу.

— Вообще-то, — сказал осторожно ван Роширен, — когда на Земле еще были христиане, все правители добровольно отрекались от власти и уходили служить Богу.

Я вытаращил глаза.

— У них была такая привычка: принимать постриг перед смертью. Так что, например, я мог бы сказать, что все византийские императоры отрекались от престола и уходили в монастырь.

— Это называется ханжеством, а не верой, — сказал я, — и это доказывает, что власть была им дороже души.

— Напротив, это доказывает, что, как ни была дорога им власть, в сердце своем они прекрасно знали, что есть нечто важнее власти. Императоры, которые принимали монашество перед смертью, думая обмануть этим Бога, были так же наивны, как крестьяне, которые колотили Бога во время засухи, если тот не откликался на их молитвы. Но Бог прощал и тем, и другим их обман, ибо они имели веру.

— Но ни один, — сказал я, — не постригся добровольно и в полном здравии.

— Ну почему? — возразил он. — Например, Карл Пятый.

— А чем он занимался до этого?

— Он был последним императором Священной Римской империи и пытался по мере сил ее восстановить.

— И жег еретиков?

— Не только еретиков. Однажды он даже сжег и разграбил Рим. У его католического величества возникли некоторые политические разногласия с папой.

— И он, — сказал я, — постригся?

— В 1556 году, в маленьком эстремадурском монастыре.

— Назовите еще хоть одного, — потребовал я.

— Болгарский хан Борис, — сказал ван Роширен, — этот человек крестил Болгарию, а в 889 году сам ушел в монастырь.

— И умер через два месяца?

— Напротив. После пострижения Бориса старший его сын, Симеон, поставленный ханом, начал разрушать церкви, замучил болгарского архиепископа. Поэтому через четыре года Борису опять пришлось вернуться в мир, начать войну с сыном, свергнуть его и ослепить. После этого на трон взошел младший сын Бориса, а сам хан опять ушел в монастырь.

— Так я и знал, — пробормотал я.

— Что?

— Что политика всегда была занятием для сумасшедших.

Ван Роширен тихонько засмеялся. Я осклабился и спросил:

— А почему вы мне говорите одно, а слугам — другое?

— Я везде говорю то же самое, — ответил проповедник.