Вадим Собко - Звёздные крылья

Она создавала странное настроение, и Дорн, выходя из гостиной, заметил это. Он даже улыбнулся. И эта улыбка больше всего встревожила Крайнева.

«Чему он улыбнулся?» — подумал Юрий, стряхивая с себя оцепенение, навеянное музыкой.

— Отчего смеялся этот барон? — уже громко сказал он, ни к кому не обращаясь.

Волох сидел напротив и смотрел в окно, где в синеве неба катилось большое и жаркое летнее солнце. Яринка полулежала в кресле.

— Если нас каждый день будут угощать такой тоской, я скоро умру, не выдержу, — серьезно и грустно сказала она. — Не понимаю, зачем нас пичкают такими концертами?

— А тут и понимать нечего. — Волох поднялся и подошел к стене, где висел маленький репродуктор. — Эта канарейка поет о счастье, а тот гад, — он показал пальцем через плечо, — думает, что и нам захочется такого счастья. Черта с два!

Волох злобно ударил кулаком по черной глотке репродуктора, и тот затих, захлебнувшись на высокой ноте.

Тут только Юрий понял, почему улыбался Дорн, раскусил весь широкий план атаки. Он проверил себя — в сердце у него не было слабых струн.

Он поделился своими догадками с друзьями. Волох рассмеялся:

— Как раз! Так они меня и сломают своими романсиками. Это глупости! А если на кого-нибудь они и действуют, — добавил он, — то все равно, пока я жив, ничего не случится. Я решил так: если кто-нибудь надумает изменить, пусть заранее предупредит. Я убью его мгновенно и без боли. Если это буду я — вам поручается убить меня.

— Волох, — остановила его Яринка, — а ты бы… в самом деле мог убить меня, если б я предала?

Она произнесла последнее слово с таким ужасом, что Волох улыбнулся. Голос его звучал спокойно и уверенно, когда он ответил:

— А ты разве поступила бы иначе? Изменников Родины надо убивать, или они должны умирать сами. Это уж по их выбору. Только я глубоко убежден, что нас все это не касается.

И он вышел из гостиной, легко неся свое крепкое тело. Слышно было, как он ходил из комнаты в комнату и его шаги сопровождались предсмертными хрипами репродукторов. Они умолкали на совершенно неожиданных нотах. Волох разбивал громкоговорители деловито, неторопливо, и было что-то страшное в спокойствии этого человека, такого уверенного в своей силе.

Когда последний репродуктор умолк, Волох вернулся в гостиную.

— Пока они поставят новые, — сказал он, — пройдет не меньше двух дней, а там я опять все перебью, и в конце концов мы избавимся от этих концертов.

Юрий подумал, что концерты — это, наверное, лишь первое и притом маленькое звено большой цепи. Его рассмешила наивная беспечность Волоха.

— Чего смеешься? — рассердился пилот.

Юрий объяснил. Волох стал вдруг очень серьезным.

— Ты прав, — сказал он. — Эта седая лиса может выдумать что-нибудь такое, по чему не ударишь кулаком. Вот этого и в самом деле надо бояться.

Он помрачнел, но долго горевать было не в его характере. Несколько минут в гостиной стояла тишина. Волох вышел. Откуда-то донесся звук, похожий на комариный писк: какой-то недоломанный репродуктор еще пытался жить.

— А на всякий случай, — вдруг вмешалась Яринка, — я взяла в лаборатории яд, — и она показала Юрию маленький пакетик.

— Дай сюда, — строго приказал Юрий.

— Нет, — покачала головой Яринка. — Во-первых, там очень много таких банок и можно набрать сколько угодно, а во-вторых, здесь ты не имеешь права приказывать. Здесь мы равны и в жизни, и в смерти. — И она опустила голову на руки.

Лицо Яринки, в котором обычно было что-то детское, иногда приобретало выражение сильной, почти мужской суровости. Юрий только сейчас это заметил и испытал чувство горечи, словно он, Крайнев, был виноват в том, что Яринке не удалось пройти через всю жизнь со своей ясной солнечной улыбкой.

Где-то по коридору, хлопая дверьми, шел Волох и пел песню. Звонкое эхо повторяло неразборчивые слова.

Вдруг слова песни донеслись отчетливо — дверь в гостиную отворилась. Юрий не спеша оглянулся и вскочил с кресла. Высокий человек в сером костюме стоял на пороге. Он смотрел на Юрия и улыбался радостно и приветливо.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Владислав Казимирович Стенслёвский подошел к Крайневу, протянув руки. Улыбка искренней радости, словно от свидания с близким другом, играла на его губах. Большие глаза старались как бы сразу охватить, обнять всю фигуру Крайнева.

У него было очень приятное, интересное лицо. Каштановые волосы, выразительные голубые глаза, ровный нос, полные розовые губы и мягко очерченный безвольный подбородок.

Но самой выразительной была его улыбка. Она действительно казалась зеркалом его души — большой, наивной, чистой.

У него была манера при разговоре легко поводить, неширокими плечами. Ладони рук были нежными и мягкими.

— Вы не представляете, как я рад видеть вас, Юрий Борисович, — сказал он по-русски. — Я приложил немало усилий, чтобы перевестись сюда.

Юрий удивленно поднял брови. Этот человек даже знает его имя? Странно, очень странно. У Юрия прекрасная зрительная память, и ои уверен, что никогда прежде не встречался с этим обаятельным, приветливым человеком.

— О, не удивляйтесь, — как бы угадывая его мысли, сказал Стенслёвский. — Мы с вами никогда в жизни не виделись. Но я вас прекрасно знаю. Я читал все ваши работы — их здесь получают более чем аккуратно. С большим нетерпением ждал я вашего доклада на конгрессе. Почему вы не сделали его?

— Вы были на конгрессе? — окончательно удивился Юрий.

— К сожалению, нет, — грустно склонил голову Стенслёвский. — Меня уже седьмой год переводят с места на место, не выпуская за пределы стен и лабораторий.

— А как же конгресс? — не выдержала Яринка.

— Конгресс я слушал по радио. За семь лет вы первые люди, с которыми я могу говорить, как с друзьями. Да, я забыл, я совершенно забыл вам отрекомендоваться. Простите меня, я совсем опьянел от радости.

Он подошел к Яринке и назвал свое имя и фамилию.

Тут Юрий вспомнил, что когда-то, уже довольно давно, он читал в польском журнале статью инженера Стенслёвского о монопланах с низко поставленным крылом. После этой статьи никаких упоминаний об этом инженере действительно нигде не встречалось. Крайнев получал множество журналов, а память у него на этот счет была феноменальная.

— «Монопланы с низко поставленным крылом» — это ваша статья? — спросил он, глядя прямо в глаза инженеру.

— Вы не забыли? — воскликнул Стенслёвский. — Вы не забыли! Ведь это было восемь лет назад… Это была моя последняя статья, написанная на свободе.