Иннокентий Сергеев - Господин Федра

Или возьму лезвие как тот человек, на чьём месте должен был быть я.

Ничего не получается. Наверное, я недостаточно пьян.

И потому всё выглядит так несерьёзно, и она хихикает как дурочка.

3

Она хихикает как дурочка, но я не могу от неё отделаться, не нарушив приличия, и я пригласил их вместе и плачу за троих, и изображаю из себя кого-то другого, так всегда, когда слишком много людей, потому что слишком много людей - это и есть зрители, а я актёр, когда я не на сцене. И она этого не поймёт никогда, она хихикает, поглядывая на меня, я ненавижу её, рассказывая что-то забавное, и всё это отражается в зеркалах, непотребно как племя уродов. Как ярмарочный зазывала, расхваливающий свой товар. И я как голый король, который может быть королём только будучи голым. Что ж, я выбрал корону, я был как ребёнок, всегда как ребёнок, который тянется схватить звезду, глупый, и не жалею. Потому что теперь у меня много денег, хотя бы поэтому. И ещё потому, что я всё равно был бы таким, даже если бы у меня не было другой сцены кроме ледяной площади замёрзшего пруда, которого даже нет на карте, и где я умер бы, замёрзнув насмерть. Я всё равно был бы таким. Три порции и вино. Да, это же самое. Она смеётся, я смеюсь. Я делаю заказ, и он говорит ей что-то. Я не расслышал. Она глупо хихикает. Я не решился сразу же попросить его повторить, а через секунду было уже поздно. Ещё через час она начала догадываться. Принесли икру, рука протянулась передо мной над столом и подлила вина в мой бокал. Я - Федра, теперь это уже неважно. Она перестала хихикать и ещё через сколько-то минут сказала, что им нужно идти. Он, покачиваясь, поднялся из-за стола. Чтобы идти с ней и что-то пробормотал. Я остался сидеть на месте. Она сказала, что они возьмут такси. Её глаза стали отсутствующими, она рассеянно оглядела зал за моей спиной, отражаясь в зеркалах. Она увела его к выходу. Я подозвал официанта и заказал вина.

А потом я возвращался домой, прохожие шли мимо. Я зашёл в магазин. Я вышел из магазина, ничего не купив. Я подумал, что можно взять такси, а потом, не заплатив, выйти, но я привык платить и не знал, смогу ли так сделать. Машины проезжали мимо, обгоняя меня, и навстречу. Свет обжигал резкими вспышками или был тусклым как то, что теряет очертания. Я шёл, приклеенный к своей тени под фонарями, и падал снег. Ветер был слабый. Я нащупывал в кармане оставшиеся бумажки денег. Они уже добрались до дома или ещё едут. Сегодня они ночуют у него. Если она взяла такси, то они уже дома, и он вспоминает проведённый в ресторане вечер или спит. Она взобьёт подушку и откинет край одеяла. Я тихо заскулил, чувствуя, что начинаю трезветь и замёрз. Увидев красную неоновую букву над входом в метро, я, не задумываясь, повернул к ней. В лицо ударил тёплый воздух подземки, я прошёл мимо... как они называются, эти... Эскалатор подхватил меня и повёз вниз. Я вспомнил, что забыл посмотреть название станции, но подумал, что смогу сделать это внизу, на платформе, и закрыл глаза. Я отогревался, стоя на эскалаторе, увлекавшем меня вниз. Потом я сошёл с эскалатора и пошёл по правой стороне зала. Услышав за спиной приближение шума, я подошёл к платформе. Вагоны остановились. Я вошёл. Вагон тронулся с места, разгоняясь, и провалился в туннель. Я прослушал название станции и забыл посмотреть. Я закрыл глаза.

Первое, что я вспомнил, когда проснулся, это то, как она хихикала. Я лежал и вспоминал, как она хихикала. Она поняла. Я смотрел на небо в окне. Я привык жить в гостиницах, но зачем-то поселился здесь, год с лишним назад. Почти на самой окраине города, но я говорю всем, что живу чуть-чуть за городом, так интереснее.

Это было зимой.

4

Самое трудное - это сыграть свой собственный выход, сыграть самого себя, когда ты знаешь, что тебя освистают. Молчание означает провал - мы научились этому прежде чем научиться говорить. Рассуждать о сущности перехода из жизни в смерть, стоя на краю пропасти или переживая мучительные секунды непредвиденной паузы на сцене, когда в секунды спрессованы столетия чужих жизней, это ремесло актёра. А того, кто делает это, стоя перед гильотиной, именуют героем. Но не прежде чем его голова скатится по желобу к ногам толпы. Как рассмеялся бы над этим тот древний мудрец, что стрелял из лука, стоя на краю бездны спиной к ней. Ну и пусть смеются. Самая трудная роль - это роль шута, когда смеются не над твоей маской (её воспринимают как должное), а над твоей жизнью, о сущности перехода которой в смерть так много уже сказано. Так много написано сценариев твоей казни, но никто не знает, когда и где она состоится. Для истории это не более чем эпизодическая реплика. Есть люди, для которых она - повод тебя ненавидеть, презирать, боготворить. Но некому любить мёртвого. Кроме того мальчика, что плакал на могиле госпожи Эммы. И я, Федра, должен воспевать шелест морских волн и загорелые тела гребцов, подвиги героев, бесполезные как жертвы богам, не даровавшим победы. И никогда мне не построить тот лабиринт, в глубине которого я увижу себя таким, каким я был создан, когда не было ещё ничего. И некому было сказать, что я - Федра.

Наверное, никому не понять мудрости того, кто презрел глупость. И мне в первую очередь. Я хотел бы быть глупым героем, совершающим подвиги просто потому, что он не видит их тщетности. Мне хотелось бы быть глупым как юные любовники. Что мне мудрость несчастной любви, что мне вся мудрость мира! Мне хотелось бы заболеть, чтобы можно было объяснить этот жар болезнью. И уповать на лекарства.

Всё бессвязно, а теперь уже и бессмысленно.

Мне хотелось бы быть гением, чтобы рассказывать о себе, не понимая, что всё уже кончилось. Впрочем, я гениален. Об этом написано два или три раза в респектабельных журналах, известно из вполне достоверных источников, говорят, что этого достаточно. Если я не буду допивать эту бутылку и, наконец, протрезвею, я, наверное, сумею вспомнить тот день, когда моё имя впервые появилось в программке спектакля. И на афишах.

Она обо всём догадалась.

Женщины чувствуют это чутче. Может быть, потому что меньше думают, или меньше сомневаются в своей правоте. Сомнения, которые отвечают нам прежде, чем мы снимем трубку. А он так и не понял этого. Даже если я сумею ещё дотянуться до телефона и наберу его номер, даже если он окажется дома и снимет трубку, что я смогу сказать ему? Да, я убил её.

Ну вот, всё и выболтал. Что было бы, если бы я намеревался развлечь кого-нибудь своим рассказом, как утренние газеты в день после казни развлекают читающую публику биографией казнённого. С фотографиями и комментариями. И чем-нибудь... ещё... мне нужно выговориться. Сколько уже сказано о занудстве клоунов...

О занудстве комиков.