Эрнест Маринин - Воспрещается

Не было никаких вихрей, никаких шумов, просто стартовая исчезла, и тут же вокруг Багера возникло черное небо, густо утыканное звездами, гуще, чем возле Земли, было там намного больше белых и голубых гигантов, а где-то под ногами горела желтая звезда величиной с лимон. Багер, плавно двигая руками, повернулся к ней лицом и включил программу ориентации. На щитке шлема высветилась бледно-зеленая координатная сетка, а потом замигали яркие разноцветные точки – искатель указывал планеты. Как всегда, Багер начал с самой близкой к звезде. Он работал по привычной программе: полярная орбита, экваториальная орбита, при необходимости – посадка.

Садиться пришлось на четвертую планету.

Дверь в корчму распахнулась. На пороге, оглядывая грязноватый полутемный зал, остановился высокий незнакомец в богатой дорожной одежде. Из-под широких полей шляпы посвечивали три розовых глаза. Брезгливо вздрагивал клапан дыхала, кривился на левую сторону рот между двух рядов аккуратно вычесанной голубой щетины. Верхние руки, растопырив локтями алый плащ, опирались на грудной рог, нижние, в перчатках змеиной кожи, сжимали длинную рукоятку меча. Ноги, от ступни до самого колена закованные в бронзу, крепко впивались когтями в порог неистираемого медного дерева.

Кривой Гум, хозяин корчмы, издали углядел важную персону, оставил гостей, через весь зал метнулся навстречу, трепыхая усохшими крыльями, повалился на пол, ткнувшись тупым грудным рогом в доски. Задрал просительно два целых глаза кверху, ласково заурчал сквозь спутанную щетину:

– Добро пожаловать, ваша честь! Чем услужить сиятельному гостю?

– Слава Солнцу! – провозгласил незнакомец, поведя глазами по залу.

– Солнцу слава! – торопливо откликнулись гости, троекратно хлопнув крыльями.

Незнакомец удовлетворенно хмыкнул и опустил взгляд на Кривогг Гума.

– Ты хозяин?

– Я, ваша честь!

– Прослышал я, что в корчме Кривого Гума может путник найти горячий обед, сладкое питье, спокойный отдых и чинную беседу.

– Видит Солнце, святая правда, ваша честь! Прикажете отдельное помещение?

– Подумаем, Гум. А пока – обед и кувшин доброго сока медвяных трав.

Гум, отвешивая поклоны на каждом шагу, повел знатного гостя в почетный угол, а из кухни уже неслась, повиливая украшенным бантами толстым охвостьем, молодая жена хозяина с кувшином и подносом в руках.

Гость сбросил плащ на скамью, потянулся, расправил холеные – чешуйка к чешуйке – крылья, хлопнул, разминая. Громыхнуло, понеслось раскатами по залу. Сел, сложил крылья, похлопал хозяйку по бантам. В зале одобрительно загоготали, Гум улыбнулся угодливо, поспешил налить медвяного соку в тонкий каменный кубок.

Гость отпил, проворчал довольно:

– Хор-рош, слава Солнцу!

– Солнцу слава! – весело подхватили за столами, загремели глиняными кружками, в дальнем углу затрещали, зачирикали – затянули разухабистую застольную песню. Почуяли сразу, что хоть и благородных кровей барин, но не чинится, по-простому, по-свойски держится. И у Кривого Гума отлегло от сердца.

А гость, неспешно приступив к трапезе, велел хозяину к столу присесть, себе налить. Утолив первый голод, поскрипел челюстями, разгладил щетину тонкой рукой, заговорил:

– Ну, хозяин, не желаешь ли побеседовать?

– Слуга покорный, ваша честь!

– Э-э, брат, брось! Кто со мной за столом сидит, тот не слуга, а друг!

Замялся Гум, не знает, что говорить. Не привык он от знатных такие слова слышать – брат, друг… Подумал, поскрипел головным панцирем, выдавил:

– Хвала Солнцу, травы нынче знатно в рост пошли. Дождило славно на той неделе. – Знал Гум, что самый невинный и безопасный разговор – о погоде.

Гость, повернувшись к нему, слушал внимательно.

– Что ж замолчал, хозяин? А на следующей неделе как будет, дождь или вйдро?

– Шутите, ваша честь! Будто сами не чуете!

– Н-ну, видишь ли, Гум… нездешний я, иноземец, не умею вашу местную погоду чуять…

Прикрыл Гум глаза, перемолчал, не стал спорить. «Что ж у них там, в иных землях, дождь сухой идет, что ли? Или, может, перепонки под мышками у них перед дождем не набухают, а засыхают? Странный иноземец…»

– А скажи-ка, друг Гум, хорошо ли торговля идет? Путников много ли? Как, не пустует корчма?

– Да, слава Солнцу, не хуже, чем в любой год об эту пору. Дело-то летнее, гримбли к северу тянутся, от зноя подальше, а кромяки– те к югу.

– А они что же, зноя не боятся?

– Ну… Вы, ваша честь, и впрямь чужеземец, как с неба свалились. Куда же им, кромякам, еще деваться? Они ж не живородки, им яйца класть надо, песочек им нужен, горячий, чтоб вывелись личинки вовремя. А вы, ваша честь, из каких будете?

– А ты что ж, Гум, сам не видишь?

– Э-э, – вывернулся Кривой, – я спросил это… из каких краев, стало быть…

– Из далеких, Гум, из далеких, из-за синего моря…

Снова перемолчал Гум, слепой глаз поплотнее прижмурил. «Ох, завирается ихняя честь, завирается. Может, он и вправду из-за моря. Говорят, стали появляться такие, только из какого же он народа? С виду – чистый гримбль, живородок, как и здешние, вот только сейчас лето, а у него на спине не то что яиц нету, а и карманчики-то не набухли. Стар, что ли? По виду не скажешь, лет пять, не больше…»

– Спросить позвольте, ваша честь, сколько годочков прожить изволили на свете светлом?

– Тридцать семь… Да ты что? Куда валишься? Эй, хозяйка!

Чужеземец подхватил Кривого, посадил обратно на скамью, захлопотал, попытался напоить соком – пролился сок, побежал струйками по груди, по брюху. Прибежала хозяйка, поохала, покланялась, попросила милостиво отвернуться, не глядеть, выпростала из-под цветной косынки жвалы, пошла щекотать вдоль брюха. Очухался Гум, застонал, заскрипел, глаза разлепил – а они глядят в разные стороны… Пошкандыбал к себе на кухню.

Чужеземец посидел один, потом, набросив поверх крыльев алый плащ, прошелся по залу, подсел к компании гримблей, разговорил, выспрашивать начал – кто да откуда, да как зимовалось на юге, какие ремесла знают, какие новости несут, да где что слыхать… Удивлялись гримбли вопросам таким, не знали, что отвечать – слепой, что ли? Или сам не видит, что карманчики почти все пустые, значит, опять букраши по пути перехватили, яйца повыдирали, поутаскивали; а ремесла, а? Тоже спросил! Что ж тут спрашивать? Вон, у Скрима жвалы здоровенные, наружу торчат, да меч еще – ясное дело, солдат, так ведь? А Шунг лапы свои, лопаты, на стол все четыре выложил – тут и дурак поймет, что работяга, добытчик. А бабы, бабы – у них-то какое ремесло? Жрать, да мужиков жвалами щекотать, да яички откладывать на спины – вот и все их ремесло. Дурак, не иначе. А поди попробуй ему так прямо ляпнуть: дурак ты, мол, ваша честь! Изрубит, и не скрипнешь. Это ж знатные, это ж похуже букрашей, пали их Солнце! Помалкивали гримбли. Крепко помнили дедовскую заповедь: «Бойся журца голодного, а барина – веселого». А видать, не всякий барин зловредный. Этот, вишь, обхождение понимает: гикнул, свистнул, хозяйка с выводком прибежали, кувшинов натаскали, снеди всякой отличной – пошел пир горой. Жвалы зашевелились, щетинки навострились, челюсти заработали, а погодя и веселье началось – чистый тебе праздник, святой Солнцев день! И барин-чужеземец не отстает, пьет-похваливает, щетину свою голубую утирает, покряхтывает, веселится, рядом с Шунгом сидит, хлопает работягу по спине промеж крыльев…