Oлесь Бердник - Призрак идет по Земле (второй вариант)

Но сердце мое пело. Что это было — я не знал. Чувствовал лишь одно — отныне в мою жизнь, в помыслы, в душу вошло что-то волнующее, великое, таинственное.

Люси! Ее зовут Люси! Имя это звучало музыкой, Люси! Надо встретиться с нею, говорить с нею, глядеть в ее синие глаза, звать ее по имени. Люси. Люси. Люси!..

Я забыл, зачем приехал на рынок, что хотел делать. Бездумно бродил в толпе, издалека поглядывая на высокую фигуру девушки. Только теперь я рассмотрел, что она продавала помидоры и морковь. Кто же она? Фермерша? Крестьянка? Где живет? Как узнать о ней?

Наступал вечер. Рынок опустел. Девушка собрала в корзины остатки овощей, медленно двинулась к остановке автобуса. Я заметил, как она, уходя, оглянулась вокруг. Или мне показалось? Вот ее глаза на секунду задержались на мне, и будто что-то остановилось горячим комком в груди.

Я не выдержал, бросился за ней, догнал. Люси обернулась, поставила корзины на землю и, серьезно глядя на меня, спросила:

— Почему вы идете за мной?

Она хотела выглядеть сердитой, но не могла. Может быть, мешал мой жалкий, виноватый вид. Девушка долго смотрела, молчала, потом в ее удивленных глазах появилась теплота.

Я прошептал:

— Хочу познакомиться с вами, Люси…

— О! — улыбнулась девушка. — Вы уже имя мое знаете?

— Вас так называла соседка, — осмелев, сказал я.

Растерянность, напряженность таяли. Какие-то незримые нити протягивались между нами…

Люси позволила проводить себя до автобуса. Не более… Но сказала, что бывает на рынке через день.

Мы полюбили друг друга. Не только красотой меня покорила Люси, но и сердечностью, простыми, светлыми взглядами на жизнь. Она была сиротой, жила на окраине городка Симпа, за тридцать километров от Филтона. Там она имела старенькую хижину и небольшой огород, где выращивала овощи для рынка.

Я долго не мог отважиться на откровенный разговор. Не мог рассказать ей о своем ремесле. Наконец решился. Мне казалось, что я прыгаю в ледяную воду. Не глядя ей в глаза, я раскрыл свою тайну, свой позор, о котором не знал даже отец.

Люси долго плакала, сидела целый вечер молча, глядя, как за окном кровавым багрянцем наливается закат, У меня упало сердце. Конец! Разве можно любить вора?! Вот и потерял я свою первую, свою дивную любовь!.. Но плохо мы знаем сердце женщины. Вовсе не знаем.

Люси не отвернулась от меня. Полюбила еще крепче, нежнее. Но решительно потребовала бросить опасный и страшный путь. Я поклялся. И она помогла мне стать другим человеком.

Я вспомнил мечту моей матери. Она хотела, чтобы ее сын учился. Люси настояла, чтобы я поступил в университет.

Наука давалась мне легко, еще в школе я учился лучше других.

А потом я хорошо выдержал экзамен и поступил на факультет физики.

Тот день был праздником, большим праздником. Отец поздравил меня, похвалил невесту, пил ром, плакал, вспоминая свою молодость.

Вскоре мы с Люси поженились. Отец не дожил до этого. Он умер в кабачке по дороге с фабрики. Не знаю даже, где его похоронили.

Время шло. Мы были счастливы, мечтали, как нам будет хорошо, когда я окончу учение и стану работать в лаборатории. Люси тоже не сидела, сложа руки. Она штудировала физику, математику.

— Зачем тебе это? — удивлялся я.

— Чтобы тебе помогать, — усмехалась Люси. — Разве тебе лучше иметь жену-служанку, не смыслящую ничего?

Но вот грянул гром…

Кончились деньги, вырученные за отцовскую хибару. Я начал пропускать лекции в университете, пропадал на станции, чтобы немного заработать на погрузке. Иногда это удавалось.

Но наступил голод. Я ходил как тень, искал выход. Его не было. Не было!.. Никто не приходил на помощь. Никто не протягивал дружеской руки. Радио, телевидение болтали о ликвидации бедности, метровые заголовки газет вопили об обществе благоденствия, но нам не было от этого легче.

Мне стало ясно одно — я должен спасти Люси и себя. Любой ценой!

И вот голод заставил вспомнить старое ремесло…

Меня поймали с краденым чемоданом в вагоне поезда. Специальный суд присудил меня к десяти годам каторги. Это было ужасно! Нет, не приговор суда — воспаленные глаза Люси, несбывшиеся мечты в ее взгляде! Все это разрывало мою душу, заставляло страдать неописуемо.

Пятиминутное прощание. Что можно было сказать?

Я только шептал, целуя сквозь железные прутья ее руки:

— Прости!.. Прости, любимая!..

Она ушла, грустно улыбнувшись на прощание. А потом… Северные горы, спецлагерь в глубоком ущелье, где добывали мрамор.

Нас, восемь человек, поместили в небольшой камере, сковали общей цепью Мы спали на жестких нарах, укрываясь обрывками старых одеял. Ночью было холодно — тюрьма стояла на высокой горе.

На рассвете нас кормили жидкой похлебкой, выводили рядами во двор, окружали собаками и вели в карьер, в ущелье. Издалека грохотали взрывы — то подготавливали работу для нас. Мы приходили туда по узкой каменистой дороге; с воем ползли груженые самосвалы, увозя мрамор в далекий, уже призрачный для меня мир. Этот мрамор ложился в стены дворцов, приобретал под руками ваятелей округлость скульптуры, чарующую таинственность фонтанов. Кто-то любуется ими, не зная, не ведая, какая цена заплачена за это чудо!

Мало кто уходил живым из каторжного лагеря. Путь был один — на тот свет. Большинство узников не выдерживало страшных мук и побоев.

Поняв это, я твердо решил — надо сражаться. Но как? Писал просьбы о помиловании, о пересмотре дела. Молчание, отказ! Тогда возникла мысль о побеге. Я долго лелеял ее. Мне удалось за несколько паек хлеба купить волосяную пилу — мечту беглецов. Я спрятал ее в ботинке.

И вот приблизился тот день. Никогда не забуду его…

Я всегда шел в паре со старым Миасом. Миас — метис, сухощавый, высокий, с бронзовым лицом, всегда молчаливый, нелюдимый. В тот день он что-то заметил.

И когда я слишком долго смотрел на вершины гор, Миас буркнул сквозь зубы:

— Напрасно надеешься, Генрих. Отсюда не уйдешь!

Во мне вспыхнуло недоброе чувство. Откуда он знает?

— Почему ты решил?

— Вижу. Не слепой… Оглядываешься, словно загнанный волк.

Я вытер пот со лба, передохнул, взглянул на старика. Кто его знает, может быть, он и добрый человек. Глаза глядят из-под седых нависших бровей приветливо, морщинистое лицо осветилось дружеской, ласковой улыбкой. Но доверять нельзя. Вокруг много продажных душ. Промолвишь слово — оно сразу же откликнется у старшего надзирателя. Надо придержать язык.

— Боишься? — печально спросил Миас. — Напрасно. Я за двадцать лет никого не продал.

— Ты здесь… двадцать лет? — поразился я. — Как же ты?..