Жан ля Ир - Иктанэр и Моизэта

— Ты мне его дашь? — произнес покрасневший сразу, а пред тем весь бледный, Оксус. — Ты его дашь? Как?

— Скоро узнаешь.

Оба замолкли. Монах вперил глаза через открытое окно во мрак ночи. Его суровые черты, черты фанатика и аскета, постепенно смягчались. И вдруг две слезы заискрились в углах его глаз. Нервной рукой он их отер и, обернувшись к другу, сказал:

— Оксус, идем взглянуть на Берту и твою девочку… А, кстати, как ты ее назовешь?

— Пока еще не знаю, — ответил тот взволнованным голосом, — назови ее ты сам…

— Хорошо. Я назову ее Моизэтой — «спасенная от воды».

Оксус побледнел. Оба человека, отец и дядя рожденного накануне ребенка, посмотрели друг на друга и во взаимном порыве бросились друг другу в объятья. Они поцеловались, и тихо-тихо Оксус проговорил:

— Ты, Фульбер, меня понял и мне было бы очень тяжело рисковать жизнью моего ребенка. Тем не менее, будь это мальчик, я бы не задумался…

— Я тоже! — ответил монах дрогнувшим голосом. — Но будем благодарны провидению, что это девочка. Мы будем ее лелеять.

Он вздохнул, затем выпрямившись и с огнем в глазах, торжественно добавил:

— Это позволит нам быть железом для остального человечества.

— Огнем и железом! — проговорил Оксус. — О! владычествовать над миром: диктовать ему наши законы; осуществить наши мечты!.. И все это при помощи восемнадцатилетнего юноши.

— И это совершится через восемнадцать лет и четыре месяца, если судьба нам поможет, — произнес монах.

— И четыре месяца?.. — удивленно переспросил хозяин.

— Да, слушай!

И Фульбер заговорил тихим голосом, словно чтобы самые стены не могли слышать страшных слов. И по мере того, как он говорил, глаза Оксуса разгорались страстным пламенем, между тем как лицо его, наоборот, принимало суровое выражение и застывало в неумолимой жестокости. И когда монах кончил говорить, Оксус произнес:

— Это хорошо. Через четыре месяца все будет готово. И тебе только надо принести мне ребенка, если это мальчик.

— Будем на это надеяться, — глухо ответил Фульбер. И он добавил:

— Ты понимаешь, почему я должен отправиться немедленно.

— Лодка стоит там, в затишье. А пароход на Барселону покидает Пальму завтра утром. При таком ветре, как этот, я доберусь до Пальмы в два часа.

— Да, ты прав, отправляйся!

— Но не раньше, чем повидав Берту и Моизэту.

— Пойдем же!

И оба таинственные заговорщика вышли из лаборатории.

В одной из келий монастыря Валдэмоза, в Испании, прислонившись спиной к голой стене, на табуретке сидел, скрестив руки и опустив на грудь голову, человек.

Это был Фульбер. Сначала он был бенедиктинцем, потом иезуитом, а затем — приходским священником в одном из маленьких местечек восточных Пиреней.

Брови его были нахмурены, и время от времени он нетерпеливо ударял ногою о пол, словно в ожидании чего-то, что медлило осуществиться.

Задумчиво он рассуждал:

— Да, разумеется, какого-нибудь новорожденного мальчика найти нетрудно… Мало ли есть бедных или бесчувственных матерей, которые продали бы ребенка за чуточку золотых!.. Но мне нужно, чтобы отец был интеллигентным, благородного происхождения, привычный к крупным деяниям. Мне нужно его с врожденным влечением к богатству, власти и величию!.. И нынешний случай не скоро повторится, если Марта де Блиньер родит дочь!..

Он смолк, подумав, что послышался крик или зов; наклонился к двери; но это была ошибка: ничто не нарушало тишины монастыря. И в этой тишине он снова начал рассуждать.

Если эта женщина не родит мальчика, то пройдут еще целые недели и месяцы, пока я смогу достать новорожденного ребенка мужского пола, который был бы нашей собственностью и был бы нашим орудием покорения мира… Если бы только Марта родила мальчика! О, торжество стоило бы только восемнадцати лет усилий. Восемнадцать лет! Да, я бы ждал этого целый век, если бы только мог прожить до ста пятидесяти лет! Что касается Марты, она будет молчать. Материнский инстинкт, сказала Долорес, развился в ней до страстной нежности к этому ожидаемому и страшному ребенку. Но все-таки она будет молчать и забудет… Поцелуи другого любовника или ласки мужа изгладят у нее прошлое. Залогом ее молчания служит ее честь, положение в обществе, счастье целой жизни.

Он смолк, потом порывисто встал и, бросив жгучий взгляд на дверь кельи, разразился:

— Ах, как это долго! Как это долго! Когда же, наконец, явится этот младенец!

И именно в эту минуту дверь отворилась и на пороге показалась высокая и худая фигура монахини.

— Фульбер, — проговорила она торжественно и громко, — он родился!

— Мальчик! — вскрикнул он.

— Да, мальчик.

И он устремился вперед. Сопровождаемый монахиней, он быстро прошел по длинному коридору и вошел в одну комнату. И здесь остановился перед постелью.

На этой постели лежала похудевшая и бледная, с закрытыми глазами, Марта де Блиньер, молодая девушка, ставшая по любви матерью. Ее тонкие руки сложены были поверх простыни, и ее губы тихо шевелились.

У изголовья постели две монахини закутали в новую фланель маленькое пищавшее существо.

Монах бросил быстрый взгляд на мать, и затем, дрожа от радости, в которой смешались нежность и жестокость, он подошел к монахиням. Он сделал знак, и они, поняв его, своими нежными быстрыми руками развернули ребенка и на подушке подали его для осмотра монаху.

И этот последний не сдержал крика восторга при виде кругленького, мясистого, с крепкими членами и здоровенького на вид младенца.

— О, Оксус будет доволен, — проговорил он в полголоса.

Затем, как бы желая на деле запечатлеть свое вступление в обладание ребенком, он омочил в чаше чистой воды свою руку и трижды окропил новорожденного, произнеся латинские слова, крестя его во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Когда монах вскрикнул от восторга, мать ребенка открыла глаза. Она видела совершение крещения, и две крупные слезы скатились по ее щекам, и дрожащим голосом она взмолилась:

— Отец мой! Оставьте его мне; изо всех сил моих умоляю вас об этом.

Но ребенка уже закутали и унесли в другую комнату. Как потерянная, мать приподнялась.

— Дочь моя, — проговорил Фульбер, — вы забыли вашу клятву пред Богом и священником!.. Ребенок принадлежит мне.

Марта была слишком измучена, чтобы противодействовать монаху. И со стоном, с глазами полными ужаса, она упала на подушки и потеряла сознание.

Фульбер ждал восемь дней. Нужно было, чтобы мать была в состоянии вернуться в свою семью и чтобы ребенок окреп настолько, чтобы перенести переезд из Вальдэмозы в Барселону и из Барселоны до Пальма-де-Майорка.