Многократор - Художник Её Высочества

— Попу Гая, который Юлий Цезарь?

— Другого. Пылает страстью день Эроса, так что морщит попу гея, приобнявшего матроса.

Посмеялись оба.

— Ничего-о, через полчаса можно будет жить.

В самом деле, снизу от Москвы-реки ощущалась, нет, еще не прохлада, но уже и не душная безнадежность уходящего дня, давшего, наконец, отдых своим крыльям.

— Притащил работенку из общественного стойла, молодчик?

— Нет, деканату не нужно оформления. Положительно, вы сегодня дурного мнения обо мне. А вот завтра, шевалье, эдак в шесть-семь часов могу я с сельской простотой попросить о встрече?

— Что за прибамбасы? — подлетев бровью. — Призаходи в любое время. Всегда рад тебя видеть.

— Я не один приду. Понимаешь, когда я продал Наркисовичу, что мы с тобой земляки-однокорытники, и даже интимно, что к холодному пиву, согревающему душу, неровно дышим… прости уж… — малость замялся. — Короче, шеф послал меня договориться о приватной беседе.

— Папакараха! Так, Лузин, соблаговоли объяснить пречистыми устами, зачем я понадобился твоему профессору кислых щей?

Нордический товарищ похлопал мулатскую спину парапета.

— Зачем, зачем… К корешкам книжек из серии «Жизнь замечательных ученых» подобрать обои. Мы же замечательные ученые?

Степан оценивающе оглядел товарища с ног до головы.

— Дай-ка мне твою рубашку и галстук на минуту, однокорытник. Не выпучивай глаза, пошли.

Последовала невнятная сцена с вопросами и недоумением, но скоро Степан, сломив сопротивление, увел товарища за ближайшие деревья. Там они поменялись одеждой, и переодетый побежал через дорогу к женщинам, заканчивающим выгрузку из грузовичка горшков с цветами. Проскочив пешеходную зебру, сбросил скорость, начальственно нахмурился и уже солидной фигурой приблизился к озеленителям.

— Добрый вечер бригада. Так, а где Цекавый? — остановил жестом женские вопли. — Спокойно! Не нервничайте на меня, — сурово. — Поднимаю на планёрке этот вопрос, не снимая лыж. С алкоголиком c свиноватым выражением лица будем кончать! А сейчас за работу. Фронт работ известен? — получив негативный ответ, повел женщин за собой, объясняя по дороге. — Завтра день цветов. Сейчас размечу и выкладывйте.

Женщины в двоемысленном колебании. Они же вроде должны клумбы обновлять вдоль фонтанов? Какой ещё день цветов? Но им нечего было ответить на вопрос: где шарится разводной пьянюга? Где минимальный чиноначальничек, женщины не знали, и это их угнетало. Они покорно следили, как Степан расставлял горшки с цветами, комментируя:

— Здесь сделайте круг с разрывом от сих до сих. Здесь прямая к прямой. Тут две маленькие круглые клумбочки. Несите горшки. Здесь прямая и еще так, так и так, — он широко бегал, прицеливался, устанавливал горшки по какой-то причудливой, известной только ему схеме. — Здесь три прямые. А здесь прямая к прямой и эдак. Наконец, прямая и круглая клумбочка цвета испуганной нерпы, — похлопал в ладоши. — За работу, дамы!

Товарищ встретил его в том же недоумении, но Степан от вопросов уклонился и, после обмена одеждой, в качестве компенсации за неудобство, купил и вручил Лузину мороженое. Но стоило только скусить шоколадную крышечку, как мороженое ожило. Шоколад, расколотый трещинами, пришел в движение навроде континентальных плит. Плиты наезжали друг на друга по всем правилам геотектоники. Приходилось съедать в первую очередь куски, потерявшие сцепление и готовые рухнуть вниз.

— Подсунул мне! — успел высказаться нордический товарищ и снова затанцевал языком, потому что ванильная магма, выдавленная на ребре, покатила вниз. Едок всё быстрее оглядывал мороженое, ликвидировал сладкие потеки всё энергичнее и где-то даже вынужден был экстраполировать возможные места прорывов. — Ну тебя с твоим мороженым! — еле успев донести до урны ползущее по палочке розовое тело. — Раз… зубопоказывался он!

— Повеселил меня, — захихикал Степан. — Я поэтому и купил.

— Тогда я куплю тебе банан, облитый шоколадом, чтобы ночью мучили эротические кошмары.

— Меня не будут мучить эротические кошмары, потому что, в отличие от тебя, семейного человека, я получаю плотское удовольствие от нежных граций регулярно.

Вокруг начинался второй акт вечерней пьесы. На смотровой площадке и аллеях произошли изменения. Лотошный ряд поредел, многие паковались, допивая свое пиво и забивая урны пивными банками до краев. Туристов осталось немного, но всюду гуляли пары и шумели стайки московской молодежи. Особенно выделялись «зеленоголовые». Редкие «панки» косились на них с отвращением. Им была противна такая муляжная стилистика. Мода «зеленоголовых» проста: покупаешь полиэтиленовую кепочку, по верхней плоскости — мелкие дырочки, через которые накануне тусовки поливаешь водой лепешечку гумуса с семенами травы. На третий день с начала полива, когда взойдут ростки, можно надеть проросшую кепочку, идти на «клумбу», нести всякую чушь и расти дальше «газон-ламой». Одно слово — мода!

Под занавес прикатили роллеристы. Расставили в ряд банки «кока-колы», являющейся собственным символом роллеризма, и устроили шумные состязания. Разбегались и винтили ногами вокруг банок прихотливые фортеля. В особенности поднимался ажиотаж, когда кто очередной, не удержавшись на ногах, шлепался на свои защитные наколенники, налокотники, а чаще на надежный зад. Громче всех, гоготал упавший. Прохожие частью переходили к парапетам, другие собрались зрительской шеренгой и принимали живое вербальное участие в соревнованиях, то есть, переживали и, выбирая себе любимчика, не без азарта болели. Когда после очередного падения поднимался дым коромыслом, прореженный сувенирный ряд наполнялся ухмылками и переглядываниями. Они сами привыкли быть центром внимания, и роллеризм, как явление общественной жизни, их коробил.

— Я ушел. Мое почтение, граций нежный попечитель.

— Вам тем же самым местом. Целую в дёсны.

Степан улегся животом на парапет и надолго задумался, оглядывая клинок реки в ножнах города.

— Любовь москвичей к товарищу Сталину безгранична.

Слова, сказанные шепотом, вывели из прострации. Вполоборота к нему, рядом, стояла девушка фарфоровой бледности в свете первых уличных фонарей и перебегала глазами со шпиля на полушпили, по строчкам окон вниз, к скульптурным группам, по зеву входа к широкой лестнице. Почувствовав на себе взгляд, оглянулась.

— Прости, что ты сказала?

Девушка пошевелила пальцами в воздухе.

— Я в уме размышляла и случайно на вскидку…

— Извини за настырство, но вот же сейчас что-то архидревнее… — энергично колотнув ладонью.