Юлий Буркин - Рок-н-ролл мёртв

Последний аккорд затихает и в образовавшемся звуковом вакууме раздается его пронзительный крик: "Эй, ты!!!"

Ударник, бас и клавиши вновь заводят хлесткий напряженный хард, а Ром с интонациями безумного прорицателя, до истеричности самозабвенно, продолжает свой гимн всеотрицания, гимн "Дребезгов":

"Эй ты!

Что ты уставился?!

Или не видел как падают звезды?

Или ты загадал желание

Самое заветное, чтобы - хоть лопни?!

Эй ты!

Чему тебя учили?

Ведь это все - оптический обман!

Звезды не сходят со своих орбит...

Все у нас, сплошь - оптический обман!

Эй ты!

Тебе что - нравится вся эта гниль:

Коммунисты, демократы, онанисты, бюрократы?!

Или ты станешь одним из них,

Чтобы ребенок внутри тебя умер?

Так вдребезги,

вдребезги,

вдребезги...

Вдребезги проклятый мир!!!

Вместе мы - монстры, мы - сверхчеловеки,

Вдребезги проклятый мир!!!"

В упоении Ром, как заведенный, мечется по сцене. Вдруг светящаяся разноцветная паутина под потолком, как бы прогнувшись, стремительно падает вниз. Это лучи, направленные раньше параллельно полу, теперь становятся градусов в сорок пять под углом к нему и начинают в такт музыке мигать и носиться в зале по причудливым траекториям.

В этот момент Ром бросает микрофон и, схватив со специальной подставки гитару, начинает свой сольный пятнадцатиминутный проигрыш. Не люблю металл, но Ром тут, действительно, виртуоз.

Зал внизу беснуется в упоении.

Начав с темы и импровизируя, Роман все более усложняет ее, как бы выстраивая на простом фундаменте фантасмагорический ажурный замок.

Но вот он снова рванулся к стойке с микрофоном и, не прекращая работать пальцами, продолжает:

"Эй ты!

Сольем нашу злость в сверхупругий сплав!

Заставим звезды сломать орбиты,

Пусть все потом катится в тартарары...

Но мы-то увидим свой звездный час!

Так вдребезги,

вдребезги,

вдребезги...

Вдребезги проклятый мир!!!

Ты ведь не трус, как я погляжу...

Вдребезги проклятый мир!!!

Тут, стоявший на протяжении всего происходящего к залу спиной, Джим вдруг поворачивается в пол-оборота, и на его правой руке обнаруживается черная повязка с белой свастикой. Он направляет гриф своего "баса", как ствол автомата, в сторону синтезатора. "Вдребезги!" - кричит Ром. Камнепадом прокатывается по залу звук автоматной очереди, и Эдик-Смур, метра на полтора отброшенный в сторону, падает навзничь. "Вдребезги!" кричит Ром, и Джим "бьет" по кленовым качелям. Одна из цепей рвется, и на сцену, и даже в зал с грохотом сыпятся барабаны. Спектакль отменный. Уважаю. На подростков, конечно, рассчитано, но все-таки...

"Вдре..." - но тут и самого Рома настигает гитара Джима. Наступает зловещая тишина. Джим, осклабившись, поворачивается и направляет гриф в серую массу под сценой. Взвинченная до полусумасшествия, окончательно уверовавшая в убийственную силу его гитары, толпа шумно вздыхает. Передние ряды прячутся за спинки кресел.

Эта пантомима длится около минуты: "ствол" из стороны в сторону блуждает по залу, вызывая там и тут истеричные выкрики. Но вот, наконец, он поднимается и долгой очередью бьет по прожекторам под потолком. Свет гаснет.

Две или три минуты все в оцепенении. Загорается тусклый огонек. На сцене уже никого нет. Первое отделение шоу - закончилось. Публика не сразу приходит в себя. А я выскальзываю из своего убежища и знакомыми переходами топаю в гримерку.

Ром полуголый валялся в кресле и курил. Глаза его были открыты, но взгляд - такой, что, казалось, он ничего не видит. Зрачки чисто механически следили за рыскающим туда-сюда пропеллером настольного вентилятора.

Я взял стул и, поставив его напортив, сел. Ром повернул коротко остриженную голову в мою сторону, и в лице его появилась крупица осмысленности.

- А, - сказал он и снова вперился в вентилятор.

- Ага! - сразу обозлился я и выключил последний. - Это называется "радостная встреча старого друга, после долгой с оным разлуки".

- Ну привет, - отозвался он, снова обернувшись ко мне, - как дела?

А я не мог оторвать глаз от его руки. Голой исколотой руки. И я решил взять его на понт:

- У меня-то - ништяк. А вот ты ответь: сколько Тоше платишь? - и ткнул его пальцем в запястье.

Его реакцией я был несколько обескуражен. Он даже не удивился моему вопросу. Ответил, будто так и надо:

- Ни копейки. Даром дает. Заботится.

- И давно это началось?

- Месяца четыре.

- Почему же я раньше ничего не замечал?

- Ну, наверное, это не сразу заметно становится.

И тут я понял, отчего он так спокоен. Отчего не застебался, не стал юлить. Ему просто на все наплевать. И мне стало страшно. Ведь, если честно, я люблю его. И его, и остальных. В какой-то степени, я им - как отец. Хотя мы и одного возраста. И я положил руку ему на плечо. И я спросил:

- Что случилось, Ром?

Он потушил сигарету и, не глядя на меня, после долгой паузы ответил:

- Понимаешь, я чувствую себя мертвецом.

- Не понимаю.

Он вышел из оцепенения, снова глянул на меня и усмехнулся:

- Б.Г. слушать надо. "Рок-н-ролл мертв, а я - еще нет." Он - еще нет. А я - уже да.

- Ты достал меня своей меланхолией. В чем дело?

- Пойми, Крот Коля, я никогда ничем, кроме музыки не занимался. Я ничего больше не люблю. Я ничего больше не умею. Все - в лом. И вдруг понял: то, что я делаю сейчас - шелуха. Балаган.

- Но ведь ты всегда хотел что-то сказать.

- А сказать-то нечего. До сегодняшнего мы доползли постепенно. Но я не могу просто петь, просто кривляться. А им ничего и не надо. Боб - и тот в дерьме, никому не нужен. Им никто не нужен.

- А ты - нужен. Посмотри - полный зал!

- Это от того, что я - оборотень. Перевертыш. Я вычислил, ЧТО покатит, и корчусь, как Буратино. Но мне уже нечего сказать. Я умер... И еще: мне иногда кажется, что во мне КТО-ТО СИДИТ. Кто-то чужой...

Я перебил его (тогда я не придал особого значения этой его последней фразе):

- Ром, ей-богу, это пройдет. Сам я уже прокатил через это. И мне было намного хуже. Ты же знаешь, как я ушел.

- А как ты ушел? Классно ты ушел. Ты умней меня. Ты понял, что музыка - гиблое дело, вот и притащил меня на свое место. А сам стал крутым.

- Да уж, круче некуда. А ведь я с Кленом и Джимом еще в школе все начинал. И они смотрели мне в рот. Мы репетировали по подвалам, по каким-то стремным ДК. А потом я служил в армии, "закосить" не вышло. Но не поумнел и, вернувшись, снова принялся за старое. И не было никакого просвета - ты же помнишь те времена. Помнишь дядю Севу? Это ведь, по-моему, уже при тебе было.

- Да, - кивнул Ром и на лице его появилась чуть ли не мечтательная улыбка. И мы на минутку замолчали, вспоминая, наверное, одно и то же. "Дядя Сева" - так мы прозвали инструктора "по идеологии" горкома партии Севостьянова А.А. Этот степенный солидный папик с умными глазами и потными руками вызывал нас "на прием" в четверг каждой недели и по-престольному гыкая (это когда "г" звучит почти как "х"), глаголил: "Ну что, граждане рокеры, долго ли еще будете порочить советскую молодежь в собственном, понимаете, лице? Будить подавленные нашим коммунистическим, понимаете, воспитанием звериные инстинкты? Проводить чуждую идеологию?" И так он это говорил, что сразу было ясно: переубеждать его не надо. Он и сам прекрасно все просекает. Но он - выполняет свой долг. "Гражданский". И мы тоже все понимали. И такое у нас было взаимопонимание, что даже злости не было. Вот только периодически нас - то одного, то другого - гнали с работы или из института, или из комсомола, или еще откуда-нибудь. Это когда от дяди Севы приходила очередная телега. А потом все стало проще: потом нас уже неоткуда гнать...