Наталья Резанова - Защитники

Альфонс не видел расправы со злочастными Гогенштауфенами, но подумал, что и это не самое худшее, что могло с ними случиться.

А могло...

Десять лет он гнал от себя воспоминание, которое из ночи в ночь возвращалось в его кошмары,воспоминание которое сделало из пленного рыцаря раба.

Благородные Монфоры, славные Монфоры... Как ни горько было об этом думать, но разве не были они достойны даже и королевской короны, короны, к которой он, Альфонс, никогда не стремился? И разве не отмеряли они себе мечом того, что служило наградой их доблести? Но Тулуза, обещанная ему Тулуза, благословенная всем, кроме благочестия и верности королю, добровольно выдала хану тех, кто вразумлял ее в этой верности. И нечестивый Раймонд, несостоявшийся тесть, многократно каявшийся и многократно поднимавший знамя мятежа, сыграл в этом деянии не последнюю роль.

В тот день Альфонс, еще страдая от ран, полученных в сражении, где попал в плен и по какому-то странному капризу хана не был казнен, а вместе с другими воинами достался по жребию Меньгу-нойону, впервые встал на ноги но лишь для того, чтобы стать свидетелями рока Монфоров.

Симон де Монфор, брат его Амори, племянник Жан, другие Монфоры и родичи их Монморанси гордо предстали перед разъяренным варваром, ожидая пристойной их рангу смерти - а в том, что ждет их смерть, никто- и они тоже- не сомневался. Но, Господи Всемилостивый, кто же мог предположить такое?.. Альфонс помнил, как яростно вырывались Монфоры из цепких лап немытых дикарей, когда судьба их предстала во всем своем безобразии, и как тщетны были все их усилия, когда монголы безжалостно валили их в жаркую лангедокскую пыль и придавливали досками, сидя на которых, долго обжирались жирной бараниной опьяненные кровью победители. Он помнил хохот монголов, жир, стекающий по их подбородкам, гнусавые песни сказителей, смешивающиеся со стонами и мольбами несчастных Монфоров и Монморанси. И зрелище того, как долго, мучительно и позорно умирали они, навсегда лишило его гордости, воинского пыла и всего, что составляло высокое звание рыцаря.

Участь Гогенштауфенов была не из самых худших. И все эти годы Альфонс мог спрашивать себя лишь об одном: "За что? За какие грехи?"

Он даже не заметил, как произнес это вслух.

- За грехи ли? - эхом откликнулся Реми. - Кто знает, где правда? И праведность ли ирландцев спасла их, и Господь ли послал погибельный ветер, разметавший корабли монголов? Ведь какие страны избежали разорения? Еретические, истинно еретические! Лангедок, Гасконь, Прованс... Но главное - схизматики! - Реми величественно выпрямился, и праведный гнев снова воспылал в его взоре. - Эти подлые русы, вместо того, чтобы встать на пути дьявольских сил, предпочли сговориться с ними, и в обмен на безопасность пропустить монгольские орды через свои земли! И трижды подлые поляки, богемцы и угры, которые, отрекшись истинной веры, бросились в объятия схизмы, променяв царство Духа на царство брюха! И вот: мы истекаем кровью, и своими телами покупаем их благополучие, спокойствие и процветание. И разве мы не щит, поставленный Провидением перед варварами? И не призрена ли Господом истерзанная и униженная Европа более погрязшего в мирских благах, безбожного и растленного славянского мира?

Забыв о кизяке, Реми мог проповедывать на эту тему часами, и за все годы Альфонс успел выучить каждое его слово наизусть. Не дожидаясь дальнейших парабол о чистоте духа и развращенном Востоке, он потянул свою бадью дальше. Короткая передышка не помогла. Распухшие руки по-прежнему болели, и он с тоской думал, что стоило бы этой суке Маргерите замолвить одно слово - и он был бы среди этих тевтонских баронов, и получил бы в надел, ну, пусть не Пуатье, но хоть какой-нибудь завалящий виноградник. Ведь чуть не каждая фаворитка, если она не последняя дура, тащит за собой родственников, а уж при ее-то положении... Он тяжко вздохнул. Видимо, не зря матушка относилась к этой стерве столь сурово. И как только не разглядела ее, выбирая невесту любимому сыну? Но, может, и к лучшему, что Маргерита забыла о нем. О бедном Шарле, царствие ему небесное, она не забыла...

Он покачал головой, но тут его скорбные мысли были прерваны обжигающим ударом нагайки вдоль спины. Светловолосый раскосый юноша неистово расхохотался, увидев, как раб, которого он огрел на скаку, от неожиданности взвился и, нелепо дрыгнув ногами, покатился по земле. Пошатнувшаяся бадья устояла, но часть молока выплеснулась ему в лицо.

Размазывая молоко по щекам, Альфонс смотрел, как удаляется белобрысый санчакбей. На раздавшийся рядом звонкий женский смех он не обратил внимания. "У этих нынешних - ничего святого, - думал он. - Никакого почтения к священному напитку". Поднявшись, он потащился дальше. Его колени дрожали в ожидании неминуемой порки. Хорошо еще, что теперь за пролитое молоко не привязывают к лошадям и не выгоняют в поле...

Младшая наложница Кююк-хана вихрем ворвалась в женскую юрту. Гал-эхе, старшая госпожа, укоризненно взглянула на нее.

- Где ты бегаешь, да еще босиком? Вот придет наш повелитель, а у тебя и ноги не намыты...

Продолжая смеяться, пятнадцатилетняя Йорол, еще недавно звавшаяся Овьеттой, лишь махнула рукой. Для этой крестьяночки из Иль-де-Франса, проданной собственным отцом за недоимки, нынешняя жизнь казалась сущим раем. С того момента, как ее со связанными руками поставили на колени посреди торжища Амьен-Сызгана, началось сказочное и полное развлечений путешествие. И все обязанности, которые исполняла она по воле старших жен, представлялись безделицей по сравнению с той тяжкой ношей, что наваливали на нее отец и братья.

- Он полетел вверх тормашками! - сообщила Йорол, заливаясь от счастья.

Гал-эхе, в прошлой жизни леди Джейн Горнбридж, вновь повернулась к зеркалу, перед которым сурьмила брови. Такое важное дело, как уход за собственным лицом, она всегда осуществляла сама, не доверяя рабыням и служанкам. Девочка развлекается? Отлично. Она, Гал-эхе, была старшей госпожой, матерью наследника хана, и бесплодная Хэвийн не могла соперничать с нею. А вот Йорол вполне может нарожать хану детей. Но Джейн надеялась исподволь, осторожно, подчинить эту дурочку себе.

Из соседней юрты раздался пронзительный визг и грохот упавшего казана.

- Опять, - лениво произнесла Хэвийн-Кунигунда. Она лежала на кошме, поглощая финики в меду. Ее мощное бедро горой возвышалось над колоннобразными ногами. Пухлые пальцы были перепачканы медом.

Визгливые вопли на два голоса мешали французскую и монгольскую брань. Вновь что-то загремело и покатилось. Женский вой повис на нестерпимо высокой ноте, и логично было предположить, что кого-то там таскают за волосы.