Григорий Данилевский - Сожженная Москва

Растопчин в молодости видел и на опыте узнал обольстительное владычество знатных барынь XVIII века, в том числе и княгини, за которою на его глазах все так ухаживали. Его тогда не удивляло общее сознательное и благоговейное покорство этим законодательницам моды. Теперь он над ними, в том числе и над княгинею Шелешпанскою, в душе посмеивался.

Он трунил над тем, что княгиня, жившая долго в Париже. доныне пудрилась "a" la neige"(До белизны снега (франц.).), причесывалась "a trois marteaux" (В три локона (франц.).) и носила платья модных цветов - "couleur saumon" (Светло-розового цвета (франц.).) и "hanneton" (Цвета майского жука (франц.).). Граф по поводу некогда пылкой, но стойкой и чопорной княгини даже выразился однажды, что у Данте в его "Аду" забыто одно важное отделение, где светские грешницы ежечасно мучатся не сознанием своих грехов, а воспоминанием того, как в жизни не раз они могли негласно и незаметно согрешить и не согрешили - из трусости, гордости или простоты.

Некогда поклонница Вольтера, Дидро и мадам Ролан, княгиня теперь, на старости лет, заслышав над домом даже слабый удар грома, без памяти спешила в свою молельню, зажигала у образов лампады и свечи, наскоро надевала на себя все шелковое и ложилась под шелковое одеяло, на шелковую постель. Не помня себя от ужаса, она кричала на главную свою экономку, горничных и приживалок, чтоб запирали все ставни и двери, приказывала им опускать на окна шелковые гардины и, лежа с закрытыми глазами, то и дело вздрагивая, повторяла: "Свят, свят! Осанна в вышних!" - пока кончались последние раскаты грозы.

"Любит, старая, жизнь, - подумал, усевшись против княгини, Растопчин, - да как ее и не любить! Пожила когда-то. Теперь она одна, состояния много... А тут надвигается гроза! Нет, матушка, не спасут, видно, никакие стеклянные кровати и никакие шелки".

- Что же, дорогой граф, - держа на коленях собачку, встревоженно, по-французски, обратилась к гостю Шелешпанская, - неужели правда быть войне?

По-русски княгиня, как и все тогдашнее общество, только молилась, шутила либо бранилась с прислугой.

- Мы с вами, Анна Аркадьевна, наедине, - начал граф, - как старый приятель вашего мужа и ваш, смею повторить, всегдашний поклонник, скажу вам откровенно, дела наши нехороши... Бонапарт покинул Сен-Клу и прибыл по соседству к нам, в Дрезден; его, как удостоверяет "Гамбургский курьер", окружают герцоги, короли и несметное войско.

- Да ведь он только и делает, что воюет; в том его забава! возразила княгиня. - Может быть, это еще и не против нас...

- Увы! государь Александр Павлович также оставил Петербург и поспешил в Вильну. Глаза и помыслы всех теперь на берегах Двины...

- Но это, граф, может быть диверсия против наших соседей? Все не верится.

- Таких сил Бонапарт не собрал бы против других. У него под рукой, - газеты все уже высчитали, - свыше полумиллиона войска и более тысячи двухсот пушек; один обоз в шесть тысяч подвод.

Княгиня понюхала из флакона и переложила на коленях спавшую собачку.

- И вы думаете, граф? - спросила она со вздохом. Граф Федор Васильевич скрестил руки на груди и приготовился сказать то, о чем он давно думал.

- Огненный метеор промчался по Европе, - произнес он, - долетит и в Россию. Я не раз предсказывал... Мало останавливали венчанного раба, когда он, без объявления войны, брал другие государства и столицы; увидим его и мы, русские, если не вблизи, то на западной границе наверное.

- Кто же виноват?

Растопчин промолчал.

- Но наше войско, - сказала княгиня, - одних казаков сколько!

- Благочестивая-то, "не бреемая" рать, бородачи? - произнес Растопчин по-русски. - Полноте, матушка княгиня, не вам это говорить: вы так долго жили в Европе, столько видели и слышали.

Польщенная княгиня забыла страх. Ей вспомнился Париж, тамошние знаменитости, запросто бывавшие у нее.

- Моя парижская знакомая, мадам де Сталь, представьте, граф, произнесла она, - уверяет, будто Бонапарт - полный невежда, грубиян и отъявленный лжец. Не чересчур ли это? Я не так начитанна, как вы, что вы на это скажете?

- Сущая правда, - ответил, склонясь, Растопчин. - Наполеон и Меттерниха считает великим государственным человеком только потому, что тот лжет ловко и хорошо. Я давно твержу, но со мной не соглашаются, Бонапарт - низменная, завистливая душонка, ни тени величия. По воспитанию - капрал; настоящее образование почти не коснулось его. Он ругается, как площадная торговка, как солдат; ничего дельного и изящного не читал и даже не любит читать.

- Но мадам Ремюза, я у нее видела его... она хоть пренапыщенная, а умница и в восторге от него...

- Еще бы, дочь его министра! О, это новый Тамерлан... Ему чужды высокие движения сердца и узы крови, а вечная привычка притворствовать и рисоваться вытравила в нем и остатки правды. Да что? По его собственному признанию, обычная мораль и всеми принятые приличия - не для него! А недавно он выразился, что он олицетворение французской революции, что он носит ее в себе и воспроизводит; что счастлив тот, кто прячется от него в глуши, и что, когда он умрет, вселенная радостно скажет: уф!

- Но за что же, за что он против нас? - спросила встревоженно княгиня.

- Уж сильно его баловали в последнее время, а потом отказали в сватовстве с великой княжной Екатериной Павловной: вот за что. А ведь он гений; по приговору газетчиков и стихоплетов - неизбежная судьба услужливой Европы... Как можно было так поступить с гением? Вот он теперь и твердит перед громадой Европы: Россия зазналась; отброшу ее в глубь Азии, дам ей пережить участь Польши. По совести, впрочем, сказать, я убежден: мы не погибнем.

- Неужели? - обрадованно спросила княгиня. - Утешь меня!

- Вот что, матушка Анна Аркадьевна, скажу я вам, - произнес опять по-русски Растопчин. - Наша Россия - тот же желудок покойного Потемкина: она в конце концов, попомните меня, переварит все, даже и Наполеона...

- Что же, граф, делать нам теперь?

- Что делать? - произнес Растопчин. - Никому я этого, княгиня, еще не говорил и не скажу, а вам, извольте, открою: скорее и без замедления уезжайте из Москвы. Сюда французам не дойти, а все-таки...

- Куда же ехать?

- А хоть бы в вашу коломенскую или, еще лучше, подалее, в тамбовскую вотчину. Повторяю, французам не дадут, может быть, перейти и границу, но здесь, княгиня, будет неспокойно, вполголоса заключил Растопчин, - не в ваши лета это переносить. Начнутся вооружения, сбор войск, суета...

Княгиня молитвенно взглянула на белый, мраморный, итальянской работы, бюст спасителя, стоявший в молельне среди ее семейных, старых, потемневших образов.

- Не понимаю! - сказала она, разведя руками. - Неужели же в первопрестольной столице, среди угодников и чудотворцев божьих и под вашим начальством, граф, мы не будем в безопасности?