Евгений Лукин - Словесники

- Староста! - убежденно проговорил Радим. - Ну конечно, староста, чтоб его на другую сторону перекривило!.. Нашла с кем связаться!

Редко, очень редко прибегал Радим в присутствии жены к своему грозному искусству, так что Лава даже начинала подчас сомневаться: а точно ли ее муж - словесник? Теперь же, услышав жуткое и неведомое доселе пожелание аж самому старосте, она ахнула и схватилась за побледневшие щеки. Тем более что со старостой Лава и вправду связалась недели две назад - в аккурат после того как супруг сгоряча ее в этом обвинил. В общем, та же история, что и с Черенком...

"Спаси Бог сельчан - словесник осерчал", - вспомнилась поговорка. Лава заметалась, не зная, куда схорониться. Но тут Радим запнулся, поморгал и вдруг ни с того ни с сего тихонько захихикал. Видно, представил себе Грачиху с двумя горбами.

- А ловко ты ее!.. - проговорил он, радостно ухмыляясь. Допросились-таки, языкастая...

Не иначе кто-то на рынке в сердцах обозвал его дураком.

- Два горба... - с удовольствием повторил резко поглупевший Радим. Не-е, такого сейчас уже и словесник не придумает... Видать, из прежних времен пожелание...

Испуганно уставившись на супруга, Лава прижалась спиной к грубо оштукатуренной стенке. А Радим продолжал, увлекшись:

- Во времена были! Что хочешь скажи - и ничего не исполнится! Пожелаешь, например, чтоб у соседа плетень завалился, а плетень стоит себе, и хоть бы что ему! Зато потом...

Он вновь запнулся и недоуменно сдвинул брови.

- О чем это я?

Видно, на рынке зарвавшегося ругателя одернули, поправили: ума, что ли, решился - словесника дураком называть? А ну как он (словесник то есть) ляпнет чего-нибудь по глупости! Это ж потом всем селом не расхлебаешь! Не-ет, Радим - он мужик смышленый, только вот Лаве своей много чего позволяет...

- Ты... о прежних временах, - еле вымолвила Лава.

Вид у Радима был недовольный и озадаченный. Мастер словесности явно не мог понять, зачем это он накричал на жену, обидел старосту, смеялся над Грачихой...

- Прежние времена - дело темное... - нехотя проговорил он. Считается, что до того, как Бог проклял людей за их невоздержанные речи, слова вообще не имели силы... Люди вслух желали ближнему такого, что сейчас и в голову не придет...

- И ничего не сбывалось?

- Говорят, что нет.

Глаза Лавы были широко раскрыты, зрачки дышали.

- Значит, если я красивая, то как меня ни ругай, а я все равно красивая?

- Д-да, - несколько замявшись, согласился Радим. - Но это если красивая.

Лава опешила и призадумалась. Красивой становишься, когда похвалят... Можно, конечно, и родиться красивой, но для этого опять-таки нужно чье-нибудь пожелание... И чтобы соседки на мать не злились...

Радим смотрел на растерявшуюся вконец Лаву с понимающей улыбкой.

- Так что еще неизвестно, когда жилось лучше, - утешил он, - сейчас или в прежние времена...

- А... а если какой-нибудь наш словесник, - как-то очень уж неуверенно начала она, - встретился бы с кем-нибудь из... из прежних времен... он бы с ним справился?

Радим хмыкнул и почесал в затылке.

- М-м... вряд ли, - сказал он наконец. - Хотя... А почему ты об этом спрашиваешь?

Лава опять побледнела, и Радим смущенно крякнул. "Вконец жену запугал", - подумалось ему.

- Однако заболтался я, - сказал он, поспешно напустив на себя озабоченный вид. - Напомни, что нужно на рынке выменять?

- Хлеба и... - начала было Лава, но тут со стен с шорохом посыпались ошметки мела, а зеркало помутнело и пошло волнами.

- Это Грачиха! - закричала она. - Вот видишь!

- Ладно, ладно... - примирительно пробормотал Радим, протягивая руку к корзинке. - Улажу я с Грачихой, не беспокойся... Кстати, глаза у тебя сегодня удивительно красивые.

Съехавшиеся было к переносице глаза Лавы послушно разошлись на должное расстояние.

В вышине над селом яростно крутились облака: одним сельчанам нужен был дождь, другим - солнце. Временами заряд крупных капель вздымал уличную пыль и только и успев, что наштамповать аккуратных, со вмятинкой посередине, коричневых нашлепок, отбрасывался ветром за околицу. Мутный смерч завернул в переулок, поплясал в огороде Черенка и, растрепав крытую камышом крышу, стих.

Дома по обе стороны стояли облупленные, покривившиеся от соседских пожеланий, с зелеными от гнили кровлями. С корзинкой в руке Радим шел к рыночной площади, погружая босые ноги то в теплую пуховую пыль, то в стремительно высыхающие лужи и поглядывая поверх кривых, а то и вовсе завалившихся плетней. Там на корявых кустах произрастали в беспорядке мелкие зеленые картофелины, ссохшиеся коричневые огурцы, издырявленные червями яблоки - и все это зачастую на одной ветке, хотя староста ежедневно, срывая и без того сорванный голос, втолковывал сельчанам, что каждый плод должен расти отдельно: лук - на своем кусте, картошка - на своем. Как в прежние времена.

Уберечь огород от людской зависти все равно было невозможно, поэтому владельцы не очень-то об этом и заботились, придавая плодам вид и вкус лишь по пути на рынок. Впрочем, в обмене тоже особого смысла не было меняли картошку на яблоки, яблоки на картошку... А на рыночной площади собирались в основном поболтать да посплетничать, даже не подозревая, насколько важна эта их болтовня. Волей-неволей приходя к общему мнению, рынок хранил мир от распада.

Радим шел и думал о прежних временах, когда слова не имели силы. Поразительно, как это люди с их тогдашней невоздержанностью в речах вообще ухитрились уцелеть после Божьей кары. Ведь достаточно было одного, пусть даже и не злого, а просто неосторожного слова, чтобы род людской навсегда исчез с лица земли. Будучи словесником, Радим знал несколько тайных фраз, сохранившихся от прежних времен, и все они были страшны. Словесники передавали их друг другу по частям, чтобы, упаси Боже, слова не слились воедино и не обрели силу. Вот, например: "Провались все пропадом..." Оторопь берет: одна-единственная фраза - и на месте мира уже зияет черная бездонная дыра...

- Чумазый!

- Ты сам чумазый!

- А ты чумазее!..

Отчаянно-звонкие детские голоса заставили его поднять голову. На пыльном перекрестке шевелилась куча-мала, причем стоило кому-либо из нее выбраться, как ему тут же приказывали споткнуться и шмякнуться в лужу, что он немедленно и делал под общий сдавленный хохот. Потом раздался исполненный притворного ужаса крик: "Словесник! Словесник идет!.." - и ребятня в полном восторге брызнула кто куда. Остался лишь самый маленький. Он сидел рядом с лужей и плакал навзрыд. Слезы промывали на грязной рожице извилистые дорожки.

- Чего плачешь? - спросил Радим.

Несчастный рыдал.

- А... а они говорят, что я чу... чума-азый!..