Рене Баржавель - В глубь времен

Доктор Симон очень тосковал. Он уже не должен был быть здесь. Пробыв практически без перерыва три года на разных французских базах в Антарктике, он страшно устал. Самолет должен был увезти его в Сидней, но его друг Луи Грей попросил его сопровождать группу, поскольку его заместитель, доктор Жайон не мог покинуть базу из-за эпидемии кори.

Эпидемия кори — звучало неправдоподобно. В Антарктике практически не болели инфекционными заболеваниями. Врачи лечили травмы, иногда обморожения у вновь прибывших, которые порой вели себя неосторожно. Кроме того, корь почти исчезла с лица земли с тех пор, как стали применять вакцину. Ее вместе с первой кашкой через соску проглатывал каждый младенец. И все же на базе "Виктор" бушевала корь. Приблизительно каждый четвертый хныкал в кровати от высокой температуры. Кожа людей напоминала ткань в мелкий красный горошек.

Луи Грей собрал горстку самых стойких полярников и спешно отправил их в квадрат 612, моля Бога о том, чтобы вирус не последовал за ними.

Если бы не эта корь…

Если бы в тот день я сел с чемоданами в самолет до Сиднея и с высоты навсегда распрощался с базой, со льдом, с ужасным континентом…

Что бы со мной тогда было? Кто бы тогда оказался рядом с тобой, моя любимая, в тот страшный миг? Кто бы был на моем месте? Кто бы узнал?

Он бы, наверное, прокричал, завопил имя? А я ничего не сказал, ничего…

И все свершилось…

С тех пор я повторяю себе, что было уже слишком поздно, что даже если бы я крикнул, то это ничего бы не изменило, что я бы взвалил на тебя дополнительный груз невыносимого отчаяния. В эти последние секунды твое сердце было бы наполнено таким ужасом, с которым не могут сравниться все ужасы мира.

Все это я без конца повторяю себе, с того самого дня, с того самого часа: "Слишком поздно… Слишком поздно… Слишком поздно…"

А может, этой ложью я пытаюсь насытить себя, просто поддерживая в себе жизнь…

Сидя на подножке снодога, Симон мечтал о рогалике, смоченном в кофе со сливками. Он ненавидел и этот лед, и ветер, который не прекращал давить на сознание людей, живущих в Антарктиде. Ветер дул всегда с одной стороны, и своими лапами, закаленными адским холодом, беспрестанно толкал людей, людей и их постройки, антенны, вездеходы, только бы люди ушли, освободили континент и оставили его одного навеки баюкать лед.

Нужно было быть действительно настойчивым, чтобы сопротивляться ветру. Симон больше не мог терпеть.

Он подставлял лицо солнцу и поглаживал щеки, чтобы убедиться, что солнце греет, хотя оно выдавало тепла не больше, чем керосиновая лампа в ледяной пустыни. Ветер пытался сдуть его нос в сторону правого уха, и Симон повернул голову, чтобы получить порцию ветра с другой стороны. Сидя на одеяле, сложенном вчетверо, чтобы его зад не примерз к трусам, шерстяным кальсонам и брюкам, он думал о вечернем средиземноморском бризе, таком теплом, но который считают свежим, оттого что днем царит дикая жара, о невероятном удовольствии раздеться, окунуться в воду, не опасаясь превратиться в айсберг, растянуться на обжигающей гальке… Обжигающей!..

Это казалось столь невероятным, что Симон усмехнулся.

— Сам с собой веду беседу? — спросил Бриво, внезапно появившийся сзади. На животе, поверх толстой волчьей шубы был прикреплен зонд. — Высиживаешь корь?

— Я думал о том, что на Земле есть места, где тепло, — ответил Симон.

— Это не корь, это менингит… Не сиди так, а то последние мозги оледенеют… Кстати, встань, посмотри сюда… — он показал пальцем на экран зонда старой модели, которую он взял для сравнения.

Симон поднялся и посмотрел. Он мало разбирался в технике. Механизм фукционирования человеческого тела был ему понятнее, чем устройство обыкновенной газовой зажигалки. Но за эти три года он привык к изображениям, выдаваемым зондами. Рисунок был похож то ли на срез площадки обвала, то ли еще чего-то. Одним словом, то, что показывал Бриво, смутно напоминало что-то… Но что? Что-то тревожащее, неизвестное, непривычное было в этом изображении.

Симон, умевший при постановке диагноза сопоставлять различные симптомы, вдруг понял, что же необыкновенное таилось в картине подледного рельефа. В природе не существует прямых линий. Поверхность, над которой веками трудились силы земные, всегда асимметричны. А то, что показывал Бриво, было чередованием прямых линий, пунктирных, ломаных, но абсолютно прямых. То, что такое образование не может быть естественным, было очевидно.

Симон сделал логичный вывод:

— В твоей штуке что-то отказало…

— А у тебя там ничего не отказало, а? — Бриво постучал по лбу указательным пальцем. — Эта "штука" работает как часы. Хотел бы я так функционировать до последнего вздоха. Это там, внизу, что-то не так…

Он постучал по льду каблуком своих меховых унтов.

— Такой профиль. Это невозможно, — сказал Симон.

— Знаю, это кажется сном.

— А другие, что они нашли?

— Ничего не знаю. Сейчас позову их…

Он зашел в лабораторию снодога, и через три секунды завыла сирена, вызывающая всех членов экспедиции для общего сбора.

Впрочем, все они и так уже возвращались. Сначала показались две пешие группы с классическими зондами. Потом снодог, к которому был прикреплен приемник-передатчик нового зонда. Красный кабель связывал его с пультом управления-записи внутри вездехода. Затем техник Элуа, Луи Грей, сгорающий от нетерпения узнать возможности нового зонда, и прибывший сюда для его установки заводской инженер Лансьо. "Старики" не могли не усмехнуться, глядя на этого высокого худого парня с очень деликатными манерами, и настолько элегантного, что его полярный костюм казался сшитым у Кристиана Диора. Элуа прозвал его "Изящный", и это прозвище очень подходило ему.

Он молча вышел из снодога, сдержанно выслушивая нелестные оценки Грея по поводу его "утвари". По мнению гляциолога, зонд полностью свихнулся. Он никогда в жизни не видел большей древности, и эта куча металлолома имеет наглость выдавать такие профили.

— Короче, ты удивлен, — прервал его Бриво, стоя у входа в лабораторию снодога.

— Это ты меня звал?

— Да…

— Что происходит?

— Зайди, увидишь…

И они увидели…

Они увидели четыре снимка, четыре профиля, все четыре разные и все четыре похожие. Снимок, сделанный новым зондом, был записан на трехмиллиметровую пленку. Грей просмотрел ее на контрольном экране. То, что три зонда показывали расплывчато, новый воспроизвел с потрясающей четкостью. На экране с яркостью, не оставляющей сомнений, высветились обрушенные лестницы, изломанные стены, развороченные купола, искореженные винтообразные площадки. Все эти детали гигантских сооружений казались разбросанными и разбитыми.