Андрей Лазарчук - Гиперборейская чума

«Блонд» в метро не полез, и всем за это попало. Потом хлынули спартаковские фанаты, от которых специально закрыли на ремонт станцию «Динамо». Не успели кое-как растолкать «мясо» по разным вагонам, как в вестибюле монах, собиравший на очередной храм, сцепился с двумя кришнаитами и с Божьей помощью победил. Потом позвонил полковник Красноштан и предупредил, что сегодня бритоголовые по всей Москве собираются бить негров и министр будет бдить лично:

Потом было еще много всего, так что когда сержант Агафонкин услышал дикий африканский вопль, он пребывал в состоянии какого-то истерического полусна — состоянии, в котором человек способен решительно на все: от самого благого до самого гнусного. Благая волна накатилась и ушла, надвинулась волна гнусная. Так джинн, заточенный в медном сосуде, сперва клянется озолотить освободителя, а потом — предать его лютой казни.

— Дождались, — сказал Агафонкин. — Кто-то рожает.

— Баба, — уверенно определил лейтенант Ситяев, только что излагавший подчиненным содержание известного боевика про американскую спецполицию «Люди в черном». Лейтенант вообще полагал необходимым постоянно повышать культурный уровень своих земляков Агафонкина, Кирдяшкина и Викулова. Все четверо генезис имели в мордовском городке Ковылкино, а с Агафонкиным будущий лейтенант вообще учился в одной школе четырьмя классами старше и неоднократно отнимал у будущего подчиненного карманные деньги. Менталитет ковылкинцев вообще более тяготел к началу уголовному, нежели к правоохранительному, что и заставило матерей Агафонкина, Кирдяшкина и Викулова обратиться к столичному новожителю Ситяеву с просьбой поскорей устроить их дембельнувшихся охломонов в милицию, пока не угодили на нары. Ситяев, как ни странно, сумел это сделать. Теперь и по службе, и по жизни Ситяев был охломонам опекун и тиран.

— Орет, не унимается, — напомнил Агафонкин. Все поднялись и устремились в дверь.

Дело оказалось похуже, чем внезапные роды. Полковник накаркал. Били негра. То есть уже не били, а добивали. И не шайка бритоголовых, а один очень крупный человек. В клетчатых люберских штанах.

— Стоять! Руки за голову! Милиция!

— Оставь сапога, тварь!

— Нашел место!

Агафонкин перетянул хулигана по плечу дубинкой.

Хулиган выпрямился, резко повернулся к обидчику и рюкзаком сшиб подвернувшегося Кирдяшкина с ног. Штаны превратились в взметнувшуюся юбку — а глаза у хулигана были такие, что свистнувшего кулака Агафонкин попросту не заметил…

…Потом люди рассказывали, как на станции «Сокол» прекрасная девушка в одиночку отбивалась от целого взвода ментов-беспредельщиков, ломая им руки, ребра и челюсти, как одолели-таки поганые русскую богатырку, прыгнув ей на спину, и как внезапно получили подтверждение слухи о гигантских крокодилах, делящих московские подземелья с гигантскими же крысами. Откусили голову ментовскому генералу, не ушел тать от расплаты!..

На самом деле никакого подкрепления к наряду не пришло. Лейтенант Ситяев и двое уцелевших бойцов, проявив истинно ковылкинскую сноровку, сумели в конце концов, ухватившись за рюкзак, опрокинуть противника навзничь. Не устоял на ногах и лейтенант, повисший на рюкзаке. И тут случилось самое жуткое. Клапан прорвался, как бумага, и из отверстия надвинулась чудовищная шипастая голова с огромной раззявленной пастью!

Остальное довершило воображение Ситяева, воспаленное любимыми им американскими боевиками. Что он успел крикнуть на прощание — не знает никто, поскольку все звуки вместе с издающей их головой исчезли в пасти монстра.

Очнувшийся Агафонкин увидел, что его прекрасная оскорбительница полусидит, опираясь на свой рюкзак, одной рукой прижимает к груди сумочку, а другой рукой вращает над головой бидоном, отбивая удары дубинок Кирдяшкина и Викулова. Позади девушки стоит на карачках лейтенант Ситяев, а голова у него не своя, и эта страшная голова пытается заглянуть в рюкзак. Агафонкин решил, что очнулся слишком рано, и снова закрыл глаза, не забывая, однако, прислушиваться к голосу молвы.

— Неотложку вызовите!

— Он же задохнется!

— Всех бы их туда…

— Все-таки маленькие головы у ментов…

— Это еще кострючок! Вот белуги на Каспии…

— Он что там, наркоту ищет?

Когда Агафонкин услышал дикий хохот, то рассудил, что настало время приходить в себя. На воительницу уже надевали наручники, а какой-то усатый доброхот из толпы швейцарским офицерским ножом одним молниеносным движением с хрустом разрезал пасть осетру. Наконец голова Ситяева с мерзким чмокающим звуком вышла на свободу.

— Ну и рожа у тебя, лейтенант! — сказал доброхот, вытирая нож об рюкзак.

Ситяев некоторое время хватал ртом воздух, потом закашлялся. Голова его была вся покрыта кровавой слизью.

— Ну, сука, — сипло сказал он. — Ну, все!

— А где сапог-то? — спохватился Кирдяшкин.

Действительно, Джеймс Куку не стал дожидаться развития событий, а, прихватив неосмотрительно поставленный на пол кейс доброхота-освободителя, тихо-тихо смылся.

Как ни странно, доброхот не стал поднимать шум и тоже растворился в негустой толпе.

Когда пленницу повлекли в дежурку, сержант Агафонкин, как бы стыдясь своего неучастия в схватке, принялся разгонять народ, причем исключительно жестами, и, видя выражение его лица, люди повиновались безоговорочно.

Потом он сходил в вестибюль к аптечному киоску (идти пришлось далеко, поскольку тот киоск, что напротив поста милиции, не работал сегодня), взял упаковку анальгина и тюбик гепариновой мази. Слухи в сильно искаженном виде уже докатились до периферии, поэтому киоскерша долго не отпускала сержанта, выпытывая подробности. Сперва он отвечал скупо, все еще жестами, но потом, чувствуя, что челюсть кое-как движется, разговорился.

— Никакой не крокодил, — сказал он. — Осетр. И вообще не болтай. Контрабандой тут пахнет.

Выслушав пару медицинских советов, он двинулся назад.

Разложили ребята мочалку или еще нет? — пришло ему в голову. Он торопливо вернулся к киоску, где, краснея, ткнул пальцем в презервативы и на пальцах же сперва попросил три, а потом, подумав, целых пять. Обратно он шагал чуть быстрее. Воображение пошло вразнос — должно быть, от удара. Первым, конечно, будет Серый, думал он. А потом я. А потом ей понравится. А потом отдадим пээмгешникам с собакой. А в бидоне, наверное, мед…

Дверь, к его удивлению, была открыта. Мочалка, освобожденная всего лишь от рюкзака, сидела на стуле, закинув ногу на ногу. Сержанты стояли по стойке «смирно», а Серый, красный и мокрый, сидел за своим столом, выглядывая из-за половины осетровой туши — но тоже по стойке «смирно». В руке у него была телефонная трубка.