Орда встречного ветра - Ален Дамасио
20
тебя память отшибло? — Теперь я перед ним, хоть туазы от обрыва меряй, хоть мерным шнуром считай! — еще пока нет, ты его пока еще не обошел, братишка, нужно держать Трассу дальше, вместе, давай на полную, гори! — А трассировщица несется как больная, я ее если сейчас не цепану, так она всю линию перережет — и они снова с нуля запустят всю программу обучения, только на этот раз без тебя, другого Трассера вместо тебя поставят, и дело с концом, а ты так и останешься ничем, и вся твоя жизнь к чертям ветрячим, останется только кишки вспороть — страшновато мне как-то, сердце стопорит, не могу больше, у меня вместо бедер свинец каленый, чую, скоро судорогой сведет, идет судорога, слышу… — держись-держись, помягче, плавнее, я спущусь тебе на мышечные волокна подую, и все пройдет, будешь лететь, а не идти, смотри, как сразу понеслись! —
— Как у него это получается? Как такое возможно?
— Он… Он использует свой собственный вихрь для постройки этого моста… Он черпает материал из самого источника…
) Голос Голгота больше не гремел, он больше не звал за собой ни Пьетро, ни Пак. Он держался в воздухе, на краю своей трассы из голубой земли, едва ли на расстоянии пущенной с обрыва и недолетевшей стрелы, в ожидании силы для нового шага. Он шел неровно, прокладывая путь вперед собственным шлемом, сотканный из потоков мост подрагивал под его ногами, искрился и поблескивал под восходящими ударами шквалов. Голгот снова заорал, потоки латерита били из его колен и растекались перед ним ручьями, он обрушил свой левый ботинок на стелющуюся впереди поверхность, занес правый, чуть заметно покачнулся, и обрушил следующий шаг. Поднял голову,
19
и, похоже, стал вглядываться в какую-то фантастическую форму, и…
— Вернись! Ты еще можешь вернуться!
Едва уловимо, линия за линией, в двух кабельтовых прямо перед Голготом, стала проявляться арматура — сначала чугунная трапеция с четырьмя сплошными колесами, затем пустотелая пирамида, приваренная к шасси, вскоре и сами трехметровые ветровые лопасти, привинченные к самой верхушке, а затем и вся трассировщица целиком словно отделилась от лазурного неба, и с громким скрипом обогнала Голгота на метр, пока я пытался как-то осмыслить этот мираж. Видение сначала было неотчетливое, расплывчатое, смутное, но вскоре вырисовалось с основательной точностью. Ржавые пятна изъели металл по всем винту. Правое ребро было заметно вмято внутрь от удара. А сама трапеция в некоторых местах была так выскоблена песком, что сверкала стальным блеском. До меня донеслась ясность нетронутых временем звуков, с которой скрежетала вся эта вырвавшаяся из прошлого металлическая конструкция, тяжеленная, как и тридцать лет назад, какие делали во времена… Да, так и есть, во времена, когда Голгот проходил Страссу, определившую его дальнейшее предназначение.
Менее чем за минуту, на манер сверходаренного скриба, который единым росчерком пера, в последней фразе, выплеснул всю мощь своего литературного таланта в надежде выдернуть из своего воображения отрывок жизни, чистый и неделимый, более наполненный и самодостаточный, чем любая из действительно прожитых сцен, Голгот спалил у нас на глазах всю оболочку плоти, все свое нутро и все мечты, с которыми целых сорок пять лет был единым целым, и все для того, чтобы в этот финальный миг оголить сердцевину сути своего пути, а вернее — ее ядро. Он
18
не просто шел по земле, которую он один был способен создать. Он не только на многие километры обошел крайнюю точку на самом верховье человеческого мира. Это он сделал, так и знайте! Он показал нам, что единственная трасса, которая стоит того, чтобы по ней идти, — та, которую создаем мы сами, когда находимся на грани собственных возможностей. Он использовал материю собственного тела, чтобы проложить трассу, обеспечить надежный путь для тех, кто идет за ним следом. Тело его пылало факелом, огненный силуэт неутомимо шел вперед по мосту, а трассировщица все продолжала контровать. Так они и уходили вдаль, пока наконец у Голгота больше не осталось ни мышц, ни плоти для горючего, ни капли внутренней субстанции, питающей видение ядра, и тело его разлилось по горизонтали, продлевая мост тонкой струйкой язычков пламени, раздуваемых вихрем —
А трассировщица перед ним продолжала свой путь, идя навстречу ветру, не сгибаясь, адажио, удаляясь под ритм более глубокий, и, как мне показалось, даже более тихий. Вскоре ржавчина растворилась, начищенная линия ребер трапеции стала едва заметной, помятые стальные колеса и шасси рассеялись, и в воздухе остались только лопасти винта, мерно секущего синеву неба, пока и они окончательно не расплылись за горизонтом. И только звук еще долго отсчитывал каждый мах винта, тяжело рубившего вихри на своем пути. Мне кажется, что лопасти эти крутятся до сих пор, просто трассировщица теперь так далеко, что человеческому уху ее уже не услышать. И все-таки они вертятся…
— Сов, иди скорее, Сов! У меня схватки! Роды начинаются!
— Ты же не приняла еще и вихрь Голгота? Только не говори, что да!
17
— У меня не было выбора. Не могла же я его оставить тут блуждать по линейному ветру!
— В тебе и так уже вихрь Каллирои и Пьетро! Ты ждешь ребенка, у тебя организм не выдержит, это слишком рискованно!
— Слишком поздно, они уже здесь!
— И брат его тоже?
— Нет, его брат спалил весь свой вихрь, чтобы создать мираж. Это он стал трассировщицей.
— Как ты себя чувствуешь?
— Весь живот вихрем крутит. Такое впечатление, что у меня настоящий шквал внутри. Малыш очень плохо воспринял посторонние вихри. Он принимает только Каллирою. Думаю, он хочет наружу.
— Значит, он выйдет наружу! Я тебе помогу. Только умоляю, не умирай, слышишь, я тебе запрещаю умирать!
К счастью, это была просто ложная тревога. Ороси родила лишь два дня спустя и все прошло, насколько возможно близко к обычному биологическому процессу у людей, с той только разницей, что ребенок
