Непристойные предложения - Уильям Тенн
— Расскажи мне. — Он постарался взять себя в руки и сел рядом с ней на поднявшийся участок пола.
К тому времени как она закончила, он полностью пришел в себя. Поразительный нивелирующий эффект взаимного эмоционального притяжения больше не давал о себе знать. Мэри Энн потрясенно наблюдала, как Гигио вновь превращается в крайне вежливого, чрезвычайно интеллигентного и немного надменного молодого мужчину двадцать пятого века, и костным мозгом ощущала, как растет ее собственная неуклюжесть, как выходит на поверхность показная, необразованная примитивность.
— Я ничем не могу вам помочь, — сказал он. — Как бы ни хотел.
— Даже несмотря на наши проблемы? — с отчаянием спросила она. — Несмотря на тот ужас, который нас ждет, если я останусь здесь, если не уеду вовремя?
— Даже несмотря на это. Сомневаюсь, что смогу тебе объяснить, Мэри Энн, как бы ни пытался, но я не в состоянии заставить Уинтропа уехать, не в состоянии посоветовать, как его принудить, и не в состоянии придумать, что может заставить его изменить решение. Понимаешь, здесь затронута целая социальная структура, которая имеет намного большее значение, нежели личные маленькие несчастья, каким бы важными они нам ни казались. В моем мире, как заметил Сторку, такие поступки не совершаются. И больше, моя милая, мне добавить нечего.
Мэри Энн выпрямилась. Даже без слегка насмешливой заносчивости, сквозившей в последних словах Гигио, она видела, что он полностью взял себя в руки, что вновь смотрит на нее как на удивительную, но — в культурном смысле — крайне неразвитую особь.
Она прекрасно понимала, что происходит; пару раз она сама была в подобной ситуации, только с другой стороны. Всего два месяца назад потрясающе ловкий торговый агент, отвечавший в ее компании за Неваду, пригласил Мэри Энн на свидание и почти очаровал ее.
Вино в ее мозгу пузырилось звездным светом, и она достала сигарету и мечтательно, беспомощно попросила у торгового агента прикурить. Он уверенно, повелительно щелкнул зажигалкой, но та не сработала. Агент выругался и после нескольких тщетных щелчков принялся царапать механизм ногтями. За те мгновения, что он царапал зажигалку, его гладкая личность словно треснула по всей длине, и наружу просочилось таившееся внутри отчаяние, которое и составляло его суть. Он перестал был гламурным, успешным и убедительным молодым человеком и превратился в жалкое, нервное существо, неуверенное в себе, опасающееся, что, если хотя бы один пункт тщательно подготовленной презентации пройдет не по расписанию, сделка не состоится.
И она не состоялась. Снова взглянув на Мэри Энн, он увидел в ее глазах ледяное понимание, и его губы дрогнули. И как ни пытался он исправить ситуацию, какие умные беседы ни затевал, какие океаны блестящей настойчивости ни изливал на нее, теперь она была его повелительницей. Сквозь его магию она увидела голые желтые лампочки и скрученные ржавые провода. Мэри Энн помнила, что испытывала к нему жалость, когда попросила отвезти ее домой, — не как к человеку, в которого едва не влюбилась, но как к ребенку-инвалиду (чужому ребенку-инвалиду), который попытался совершить что-то за гранью своих способностей.
Такие ли чувства сейчас испытывал к ней Гигио? Полная бурлящего гнева и отчаяния, Мэри Энн поняла, что должна снова дотянуться до него, дотянуться в очень личном смысле. Должна стереть улыбку из его глаз.
— Разумеется, — сказала она, выбрав первую попавшуюся стрелу, — тебе не пойдет на пользу, если Уинтроп не вернется вместе с нами.
Он удивленно посмотрел на нее.
— Мне?
— Ну, если Уинтроп не вернется, мы все застрянем здесь. А если мы застрянем здесь, люди из твоего времени, которые отправились в наше, застрянут в двадцатом веке. Ты временной контролер и несешь за них ответственность. Ты можешь лишиться работы.
— Моя дорогая малютка Мэри Энн! Я не могу лишиться работы. Она моя, пока я сам не захочу от нее отказаться. Увольнение… что за концепция! Еще немного — и ты скажешь, что мне отрежут уши!
К негодованию Мэри Энн, он засмеялся. Что ж, по крайней мере, у него улучшилось настроение — причем благодаря ей. Но «моя дорогая малютка Мэри Энн»! Какая гадость!
— Неужели ты даже не чувствуешь свою ответственность? Ты вообще хоть что-нибудь чувствуешь?
— Что бы я ни чувствовал, это точно не ответственность. Пять человек из этого столетия, вызвавшиеся отправиться в прошлое, — образованные, крайне внимательные, в высшей степени надежные люди. Они знали, что риск неизбежен.
Мэри Энн возбужденно поднялась.
— Но откуда им было знать, что Уинтроп заупрямится? И нам, Гигио, откуда нам было знать?
— Даже если предположить, что такая вероятность никому не пришла в голову, — сказал он и мягко потянул ее за руку, чтобы она села рядом с ним, — следует признать, что перенос на пять веков от собственного времени сопряжен с определенными опасностями. В том числе опасностью не вернуться. Далее следует признать, что в таких обстоятельствах один или несколько человек, участвовавших в переносе, поняли — хотя бы на подсознательном уровне — эту опасность и пожелали подвергнуть себя ей. Если дело обстоит таким образом, вмешательство будет серьезным преступлением, не только против осознанных желаний Уинтропа, но и против подсознательной мотивации этих людей. И то и то имеет почти равный вес в этике нашего периода. Ну вот. Проще выразиться не могу, Мэри Энн. Теперь ты понимаешь?
— Н-немного, — призналась она. — Ты имеешь в виду что-то вроде того, как Флурит не хотела спасать тебя, когда ты чуть не погиб на микроохоте, потому что, возможно, подсознательно ты хотел, чтобы тебя убили?
— Именно! И поверь мне, Флурит и пальцем бы не шевельнула, невзирая на дружбу и твое старомодное романтическое смятение, если бы не была на грани главной трансформации с сопутствующей психологической отстраненностью от нормальных стандартов и привычных человеческих точек зрения.
— Что такое эта главная трансформация?
Гигио решительно покачал головой.
— Не спрашивай. Ты не поймешь, даже если захочешь, и тебе совершенно не нужно это знать. Это концепция и практика, свойственная нашей эпохе, как твоей свойственны таблоиды и возбуждение в ночь выборов. Лучше подумай о другом — о том, как мы оберегаем и культивируем эксцентричные личностные порывы, даже суицидальные. Позволь сказать это следующим образом. Французская революция пыталась выразить себя в лозунге Liberté, Égalité, Fraternité.[20] Американская революция использовала фразу Жизнь, свобода и поиски счастья. Мы считаем, что концепция нашей цивилизации описывается следующими словами: Абсолютная святость личности и эксцентричных личностных порывов. Вторая часть имеет большее значение, поскольку без нее наше общество имело бы такое же право вмешиваться в
