Георгий Попов - За тридевять планет

— Здравствуйте, братья! Привет вам от жителей планеты… — И я назвал свою планету.

Я ожидал, что человечки если не бросятся мне на шею, то, во всяком случае, начнут как-то выражать свое одобрение, восхищение и так далее, ничего подобного.

Они переглянулись, потом поглядели на меня, как на съехавшего с шариков, и… снова переглянулись.

— Дядя Эдуард! — сказал один из них укоризненно.

А другой, ростом поменьше, слегка подался в мою сторону и шепотом добавил:

— Вы нам тут всю рыбу распугаете… А сегодня, между прочим, вообще плохо клюет. Десяток окуней, семь или восемь чебаков, две щучки — вот и весь улов.

— Да-а, нежирно! — сказал я нарочито небрежным тоном и почувствовал, что обливаюсь холодным потом.

К счастью, волосы мои еще не просохли, и человечки, должно быть, подумали, что это не пот, а вода.

Я умолк и, отступив в сторону, присел на песок.

Огольцы, как я называл человечков про себя, по-видимому, решили, что я внял их просьбе и молчу, чтобы не мешать им рыбачить. Увы, они ошиблись. Я молчу, потому что лишился способности говорить. Вот так планета, елки-моталки, — думал я, — и живые существа как существа, и лопочут по-русски. Не по-немецки или, скажем, по-испански, а именно по-русски. И меня назвали по имени — как будто тысячу лет знают.

Я сидел, обняв колени руками (моя любимая поза), и наблюдал за моими новыми знакомыми.

Должен заметить, что природа и здесь проявила удивительное благоразумие. Ничего лишнего! Голова как голова — волосы, два уха, нос, два глаза, рот, полный зубов… Ниже идут шея и туловище, прочно сидящие на двух ногах-подставках. Я смотрел, что называется, в оба, но ничего такого, что, с моей точки зрения, уродовало бы фигуру, не обнаружил. Меня заинтересовали руки — как они здесь? И руки были как руки. Их держательные и хватательные функции были развиты достаточно хорошо.

И одеты человечки были, я бы сказал, по-земному.

На обоих трусы (или короткие брюки, как хотите назовите) почти до колен, с кармашками спереди и сзади, и рубашки с очень короткими рукавами, не майки, как мне показалось вначале, а именно рубашки, — у нас на Земле их называют теннисками. Материя обыкновенная — трусы (или брюки) темно-серые, кажется, льняные, с лавсаном, а тенниски голубые, в коричневую полоску.

Удилища, как и у нас на Земле, были бамбуковые, а лески — капроновые. Невдалеке я заметил банку с червями и какую-то коробочку, вроде бы из-под монпасье, яркую такую, красную с желтым… Меня, конечно, сразу заинтересовало, что в той коробочке. Улучив удобный момент, я подполз и увидел крючки. И какие крючки! Кованые, вороненые, остроносые! У нас таких крючков ни за что не достанешь.

— В сельмаге? — Я кивнул на коробочку.

— Как бы не так! — передернул плечами более рослый оголец. Австрийские… А здесь, — он похлопал себя по кармашку, — французские и бельгийские. Дядя Алексей привез… Из-за границы.

«Дядя Алексей… Это какой же дядя Алексей?» — подумал я, как будто речь шла о нашем, земном дяде Алексее. Дядей Алексеев в деревне было трое или четверо, ко за границей никто из них не бывал. Какая там заграница, когда они в райцентр и то лишь по самой крайней нужде ездят. Разве капитан Соколов, Фросин брат?.. Но это было бы уж слишком, — чтоб и здесь была Фрося, а у Фроси — брат! Не хватало еще, чтобы этот брат оказался еще и летчиком-истребителем.

И вдруг послышались шаги, и из кустов вышел третий человечек. Росточком он был еще меньше, чем первые двое, но одет точно так же, как эти, только на голове у него вдобавок возвышалось какое-то странное сооружение, что-то среднее между пилоткой и беретом.

Впрочем, немного спустя, когда человечек снял свое нескладное сооружение, я увидел, что это не берет, не пилотка, а самый обыкновенный мешок, причем старый мешок, с дырками, — потому-то, должно быть, человечек и употребил его в качестве временного головного убора.

И тут случилось… Но не волнуйся, читатель, ничего страшного не случилось. Меня никто не укусил, и я ни на кого не бросился с кулаками. Просто третий оголец (скоро выяснилось, что зовут его Сашкой) вдруг сказал:

— Дядя Эдуард, вы же на курорте! — и вопросительно посмотрел на меня.

— Гм… На каком курорте?

На душе защемило. Вот оно, начинается! — подумал я. Вот сейчас, сию минуту, и откроются тайны, перед которыми побледнеют все человеческие фантазии.

И правда, Сашка (так и мы будем звать третьего огольца) шмыгнул носом и сказал:

— На каком! На самом обыкновенном! Вам же путевку дали. За сенокос. Вы что, забыли? — В голосе Сашки прозвучали недоверчивые нотки.

— А-а, за сенокос! Ну и что из того?

— Да ничего… Вот только удивительно, как вы здесь очутились… Уж не сбежали ли оттуда? — И он кивнул через плечо, должно быть, в сторону здешнего курорта.

Вот оно что, подумал я, вон каким фертом все обернулось. Чего-чего, а такой встречи и, главное, с такими инопланетными разумными существами я не ожидал.

Я был рад невольной Сашкиной подсказке (спасибо тебе, дорогой мой оголец) и ухватился за нее, как утопающий за соломинку.

— Сбежал, сбежал, Сашка. Конечно, сбежал! — засмеялся я радостно и, заложив руки за спину, прошелся туда-сюда вдоль берега.

Ну и планета! Здесь, кажется, не только все как у нас, а еще и лучше гораздо. В самом деле, с тех пор, как я живу, мне никто не предлагал поехать на курорт.

А здесь… Гляди ты! Жатва на носу, а его, Эдьку Свистуна (здешнего Эдьку Свистуна, разумеется), на курорт отправили. Легко тебе живется, братец!

Меня вдруг осенила великолепная идея. Если Сашка и эти огольцы принимают меня за здешнего Эдьку Свистуна, значит, и все остальные примут. Вряд ли следует говорить, как это важно для науки. Представьте, ихтиолог превратился (на время, разумеется) в кита, акулу, дельфина, наконец в селедку и кильку, орнитолог — в попугая, ворону, грача, скворца, воробья, физик — в молекулу, атом, протон, электрон или какую-нибудь совсем уж ничтожную, не различимую даже в увеличительное стекло частицу… А? За несколько дней мы узнали бы о живой и мертвой материи больше, чем за все предыдущие столетия.

— Ты скажи, какой дорогой вы ходите на озеро?

Самой короткой или самой длинной? Прямиком или в обход? А может, с ветки на ветку прыгаете? — сказал я тем же радостным и вместе с тем непринужденным тоном.

Огольцы посмотрели на меня подозрительно. Один из них, самый рослый, позабыл об удочке (поплавок в это время запрыгал отчаянно, как будто его топили и не могли утопить), разинул рот и, округлив глаза, ощупал меня взглядом с ног до головы. Я смекнул, что зарапортовался, и прикусил язык.

— У тебя клюет, — сказал Сашка самому рослому.

Тот глянул на поплавок, легким, едва заметным движением сделал подсечку и стал тянуть. На песке забилась довольно крупная рыбина, похожая на щуку. Рослый оголец подхватил ее за жабры и сунул в корзину, из которой торчали космы травы.