Михаил Белозеров - Железные паруса

— А кто ж машину водить будет? — вежливо поинтересовался Вольдемар, красуясь в своей наглости.

Перец сплюнул на асфальт и посмотрел, как слюна испаряется и тает в трещинах.

— Уйду в отставку! — пожаловался он. — Вот полное Вырождение проведу и уйду. Знаете ли, музыка, цветы, сострадательные речи, слезы…

— Какое Вырождение? — спросил Он самым безразличным голосом, чтобы только себя не выдать.

"… а всех подзадержавшихся выставить в плоскость апробированного члена, третий знак степени, чтоб… чтоб… за самовольство и ехидничание, чтобы можно было снисходительно пожурить: "Ах, ты дурачок…" и погладить по соломенной головке.

— То самое, которое ждали…

— … две тысячи лет… — с пониманием вставила Натали, — то, что в Ехоне предсказано…

— Иерихоне, — поправил Перец-Директор и вопросительно приподнял правую бровь.

Чего он ждал от него? Раскрытия тайны? Признания? Жалкие торсионные поля.

Вольдемар нагловато и почему-то многозначительно качнул головой и налил себе в стакан.

Тени прятались от горячего солнца.

— Мы теперь не шоферим, — выставляя живот, пояснил он после минутного молчания, — мы теперь в охране, — и опрокинул стакан, так что в глубине рта мелькнули полукружия белых зубов с острыми ровными краями, а потом слегка распахнул полы пиджака и похлопал ладонью по боку, где у него на желтых скрипучих ремнях висел блестящий пистолет. И если бы не эти резкие, осторожные тени за его спиной, можно было вообще ни о чем не беспокоиться.

И тогда Он обернулся и увидел, что набережная и бескрайний пляж с золотистым ровным песком и разноцветными зонтиками над крашеными лежаками — пусты. Даже море вокруг было без радостного человеческого говора. Только вдали, под деревьями и за ними, скрестив руки за спинами, прятались черные, колкие фигуры. Еще одни соглядатаи? Не было ни времени, ни возможности разбираться.

Где же Падамелон и Африканец? тоскливо подумал Он. И сейчас же зазвенело в ушах и противный липкий пот слабости полился по лицу.

Странным и фальшивым все было. Слишком ярко-притягательное небо и бесцветно-прохладное море. И даже буфетчица Натали с таким милым, женским лицом под рыжей, привлекательной челкой, когда поворачивалась или делала вид, что поворачивается и уходит вглубь павильона, представала сразу невидимой, черной тенью, которая сливалась с плоским жирным мраком за ее спиной.

— Завтра же издам приказ, — заговорил Перец, — набирать в охрану глухих, а главное немых, чтоб не трепались за столом, или сдам в дело к Чачуа. А?!

— Бросьте, братишка, господин директор, старая гвардия предана вам как никто иной, — ни капли не смущаясь, ответил Вольдемар, по-прежнему улыбаясь сладкой восточной улыбкой и играя влажными глазами, как барышник на ярмарке.

Деревья у кинотеатра тоже были фальшивыми, декорациями, выпиленными из картона и раскрашенными зеленой краской.

— Выхода нет, — коротко посетовал Перец. — Но если скажу, лезгинку станцует, будешь танцевать, дорогой?

— Это мы запросто, — согласился бывший шофер. — Зачем, братишка, раздувать огонь.

Только асфальт под ногами был горячим и самым что ни на есть настоящим, в плевках этого фальшивого Директора и в его душных мыслях.

— Вот так все, чуть что — в штаны, — глядя прямо в глаза, вздохнул Перец. — Нет хороших собеседников. Так что б по душам под водочку со слезой и барашком у горной речки, в тени арчи, так чтобы развернул душу и все выложил, но чтоб без обмана, чтоб я сразу все понял — вот тогда по высшему разряду — чисто и ясно и творить хочется без оговорок и запинаний. Тогда б я вот так… — И он вытянул плоскую, бескровную руку и сжал в кулак.

— Собственно… — начал Он, холодея от предчувствия.

Он хотел сказать, что все понимает, что если спросят, Он сам все расскажет и о книге, и об авторах. Только не стоит так разговаривать на оконечностях и двусмысленно, потому что вон у Вольдемара почему-то все время отклеивается ус и нос, словно пластилиновый, от жары съезжает на рот, а на правой руке семь пальцев вместо пяти, усыпанных грубыми перстнями.

— Не надо-о-о… дарогой, — словно угадав его мысли, с грузинским акцентом пропел Директор, — не надо, а то а-а-абыжу…

И наступила пауза, и они смотрели на него во все глаза и ждали с жадной плотоядностью, что Он скажет, выложит им, чтобы понять этот мир — чужой и странный для них, чтобы не потеть под солнышком от натуги, а с чувством полного удовлетворения говорить: "… и вовсе не такие они умные эти людишки, а только большой важности надуваются в мерзости своей земной…"

И Он сказал, меряя увиденное и услышанное только своими мерками:

— Пора мне… — И приподнялся.

— Куда же? — с какими-то деланным непониманием пропел Вольдемар, сунув руку за пазуху, чтобы вытащить заветный пистолет.

И сейчас же, визжа на тормозах, из-за угла кривоватой улочки и сладко дышащих кипарисов, мягко приседая, выкатилась большая черная машина и из распахнутых дверец вдруг вывалились (десятки, сотни) огромные и сияющие Падамелоны в шапках-ушанках и с дамскими зонтиками в руках и приплясывающей походкой направились к ним, а такой умный и фальшивый господин Директор, с неземной легкостью рассыпавшись на множество двойников, разведя руки и приседая, как на выходе, понесся навстречу, твердя заведенно:

— Вот мы все и обсудим, вот мы все и обсудим…

И голове ясно и четко откуда-то с выси голосом Падамелона пронеслось: "Не жди…"

И тогда Он понял, что Падамелона уже нет и никогда не будет и что это не люди, а просто живые тени, их мысли из книги, и что сейчас с ним что-то должно случиться — страшное и мерзкое, подлое и неумолимое, навечно заключающее в свой водоворот, как мысли и высказывания Директора, как одноклеточность и плотоядность шофера Вольдемара, как пьянство и старость Падамелона. И тогда Он поднялся и просто ткнул ладонью в черную колкую тень за спиной Водельмара, над его изумленными глазками и перламутровым пистолетом, под визг надушенной Натали: "Караул!!!"

Ткнул, накрутил на кулак и что есть силы дернул.

И тотчас, словно захлопнулось, прокатилось по плечам, обдало гремящей волной, скрутилось кровавым узлом, — пожалело; и Он снова стоял посреди озера, и рядом, задрав морду на длинной шее, сидел Африканец и изучающим взглядом смотрел на него карими глаза и даже пытался повилять своим обрубком. И тогда Он вставил ноги в лыжи, взял палки, вздохнул и, не оглядываясь, пошел прочь из этого леса, подальше от города, от заблуждений и страхов, к розовато-холодным отсветам на горизонте, к тому, что звало и пело — к Великой Тайне.