Иннокентий Сергеев - Библиотека

2

Я проснулся. На стене бушевали тени. Я был один. Кресло. Комната. Света не было, на часах было темно. На столе горела свеча, её пламя билось, оплавляя воск, и он стекал на подсвечник. Я спал, - я долго шёл, вымотался, меня разморило, и я задремал в кресле. Зотенберг. Свеча,- пока она горела ровно, я спал, но подул сквозняк, комната заплясала, и я проснулся. Я был один. Может быть, уже давно. Я сидел, уставившись на парик. Он лежал на столе. На книге. Внушительная книга с золотым обрезом, в чёрном переплёте. Шторы едва заметно колыхались, и пламя свечи отвечало им. Окно. В этом доме не было окон. Снаружи,- я вошёл сюда, была тёмная прихожая, долгий коридор, дверь. Сколько я проспал? Я пошевелил ногой. Пустая бутылка упала на пол. Раздался глухой звук. Вокруг была тишина. Я вслушивался в неё, напрягая слух, с каким-то странным чувством, я не понимал его, но оно было приятно. Я выбрался из кресла. Я подошёл к столу, убрал в сторону парик и прочитал белую надпись на чёрной коже обложки:

"Некоторые замечания об устройстве Библиотеки"

В голове была какая-то тяжесть. Я выдернул свечу из подсвечника и, взяв её в руку, направился к двери. Двери не было. Вместо неё было большое зеркало, в котором я отражался в полный рост, со свечой в руке и с ободранной скулой. Я сделал шаг и прошёл сквозь зеркало. Это было внезапно, и сначала я сделал это, а уже только потом понял, что же я сделал. И хотел оглянуться, но вовремя вспомнил предостережение Рильке и Аполлодора и пересилил себя. Вокруг было темно. Где-то красивым оперным голосом пела женщина. Гулкое пространство. Я стоял на ковровой дорожке, испещрённой неразборчивыми письменами. Я увидел тапочки, как будто нарочно приготовленные для меня. Они были украшены большими бантами, имевшими, как выяснилось позже, приятный голубой цвет. Надев тапочки, я почувствовал себя несколько уверенней. Я осторожно пошёл вперёд. Где я? Необъятных размеров зал. Вдоль одной из стен,- а другие были скрыты от меня темнотой,- выстроились мощные, в два обхвата, колонны, но своды, которые они поддерживали, терялись во мраке Неведомого. Я шёл, напряжённо всматриваясь перед собой. Если я вдруг наткнусь на стену, я поверну обратно и вернусь по этой же дорожке, если же нет... Я шёл, не оглядываясь. Я прошёл зал. Потом долго шёл галереей. Потолки становились всё ниже, скоро я уже мог различить их. Дорожка вела дальше. Стало светлее. Свеча погасла. Я спрятал её в карман. Стало ещё светлее. Я вошёл в зал Пантеона. Ламп в этом зале не было - свет исходил сам собой с огромного купола, похожего на тусклое предрассветное небо. Большую часть стен зала занимали полки, заставленные великим множеством гипсовых бюстов. К полкам была приставлена высокая лестница. Возле неё стоял человек, одетый в серый костюм. Я остановился. Значит, где-то есть выход. Может быть, на улицу. Если только он не пришёл сюда той же дорогой, что и я. Значит, отсюда есть выход. Я подошёл ближе и встал у него за спиной,- он держал в руках бюст,- и дожидаясь, когда он обернётся, стал от нечего делать разглядывать бюсты на полках. Я узнал Аристотеля. Посомневался насчёт Эпикура. Уверенно опознал бюсты Канта, Ницше, Сенеки и Марка Аврелия. Незнакомец всё не оборачивался. Похоже было, что он собирается взобраться наверх. Он покачал лестницу, словно сомневаясь, выдержит ли, и наконец, решившись, ловко вскарабкался по перекладинам и стал оглядывать полки в поисках вакантного места для своего бюста. Не найдя такового, он сбросил на пол бюст Юма. Бюст, пролетев по воздуху, упал и разлетелся на куски. Я отскочил как ошпаренный. Водрузив своё изваяние на почётное место среди великих мыслителей прошлого, оппонент Юма спустился на грешную землю и отряхнул руки. Повернулся ко мне. - Неплохо смотрится, а?- сказал он. Я увидел, что вознесённый им бюст изображает его самого. - Мда,- сказал я. Он был доволен. - Вы, вероятно... философ? - Что?- он обернулся. Я повторил вопрос. - Без всякого сомнения!- заявил он.- Более того, скажу прямо, я самый великий из философов. Так что всех этих,- он пренебрежительно кивнул в сторону бюстов,- можно выбросить на свалку. - Неужели так,- сказал я с сомнением. - Да, да!- тоном, не признающим возражений, повторил он.- На свалку истории! Я сделал великое открытие. Вы, часом, не философ?- подозрительно спросил он. - Ну что вы,- улыбнулся я.- Куда мне. - Очень хорошо, что вы это понимаете,- заметил он наставительно.- А то, ведь знаете, поди, находятся такие мерзавцы... - Нет-нет,- заторопился я.- Я к ним не отношусь, будьте спокойны. - То-то же,- сказал он, успокаиваясь.- Тогда скажу. Все мы. Живём. В том, что я вижу. Наступила пауза. Я попытался сообразить, что он этим хотел сказать. - Вы хотите сказать, что мир существует лишь в наших представлениях о нём? Он уставился сквозь меня. Потом мелко затряс головой. - Да-да, в этом самом смысле. - Но позвольте,- сказал я.- Об этом говорили уже многие. Беркли, к примеру. Или... тот же Юм! - Кто?- он поморщился. - Юм. Дэвид Юм. Я показал на обломки. - Чепуха,- бросил он зло.- Не знаю я никакого Юма! Хаюма знаю, а Юма нет. Вдруг он резко повернулся в сторону. Посмотрев туда, я увидел, что в зале появился ещё один человек. Он тоже был одет в костюм,- бежевый в чёрную клетку; в руках он нёс бюст, и бюст этот изображал... кого же, вы думаете? Ну конечно же, его самого! Не обращая на нас никакого внимания, вошедший подошёл к лестнице, попробовал её рукой и, быстро взбежав наверх, принялся искать место для своей драгоценной ноши. Я посмотрел на первого. Он весь напрягся и, не отрываясь, следил за новоявленным конкурентом. А тот, не найдя свободного места, без колебаний сбросил с полки бюст предшественника и занял образовавшееся таким образом вакантное место своим скульптурным... Раздался нечеловеческий вопль. Побагровев и вытаращив глаза, великий последователь Юма бросился к лестнице и с грохотом стащил её вниз. Мерзавец конкурент, издав нецензурное ругательство, судорожно вцепился в полку и повис на ней, барахтая в воздухе ногами. Оскорблённый мыслитель с глухим рычанием стал подпрыгивать подобно тигру на дне ямы, пытаясь ухватить негодяя за ногу. Наконец, ему это удалось. Обидчик немедленно прекратил ругаться и только громко сопел, не разжимая напрягшихся рук, свободной ногой нанося беспорядочные удары по голове своего оппонента. Таким образом, диспут принял весьма бурный характер. Закончился же он и вовсе печально. Не выдержав чрезмерной тяжести, полка сорвалась со стены, и оба философа, порядком оглушённые, вцепились друг в друга и стали с рёвом кататься среди обломков гипса. Заверещал милицейский свисток. Я замер.

3

Всё изменилось. Я стоял возле телефонной будки, стёкла её были свежевыбиты. Асфальт был усеян осколками. Рядом валялась перевёрнутая скамейка. Я с недоумением огляделся. Вокруг никого не было. Дома. Проходной двор. Улица. Прохожие шли мимо, отводя глаза в сторону. Внезапно я почувствовал усталость и пустоту. Одинокий и обескураженный, я поплёлся прочь. Просто чтобы не привлекать внимание... нужно найти Зотенберга! Уж он-то знает, в чём дело. Ну конечно! Нужно найти Зотенберга. Напрасно я ушёл оттуда, хотя... какая разница, где искать, если даже толком не знаешь, кого ищешь! Это должно быть как-нибудь очень просто. Хотя бы потому, что выглядит невозможным. В самом деле, не спрашивать же у каждого встречного, где найти некоего Зотенберга. И всё-таки. Где же его искать? Город велик, а день не бесконечен. Я погрузился в раздумья. Я шёл, почти не глядя по сторонам... - Стой, раз, два! Что-то уткнулось мне в грудь. Я очнулся. Передо мной стояла сухонькая средних лет женщина, затянутая в строгий костюм. У неё были тонкие губы. Волосы были туго стянуты в пучок. В руке она держала указку. Я сказал: "Да?" Она ещё раз ткнула меня указкой в грудь, после чего показала ей на автобус, стоявший тут же неподалёку. - Живо,- скомандовала она. Я повиновался. Всё это было как-то неожиданно. Мне было, в сущности, всё равно, может быть... Мне было всё равно. Может быть, ради интереса. Я забрался в автобус. Едва оказавшись внутри, я почувствовал головокружение от густого чада парфюмерных благовоний. Автобус был набит женщинами. Всевозможной наружности. Возрастов. Причёсок. Они все смотрели на меня. Я смешался. Мужчин в автобусе не было. Все выжидающе молчали. За спиной послышались шажки по ступенькам. Я двинулся вглубь автобуса и, разыскав свободное место,- два соседних,- забился к окошку и отвернулся к стеклу. Я уже начал жалеть, что подчинился. Меня просто приняли не за того. Поди теперь объясняй. Дверцы захлопнулись, и автобус поехал. Женщины оживились. Послышались смешки, голоса. Я принялся гадать, куда меня могут везти. В такой компании. Автобус ехал мимо домов улицы. Я стал смотреть на дорогу. Дома кончились, и потянулся пустырь, покрытый сухой травой. В следующую секунду произошло... даже не знаю, как это назвать. Посреди пустыря, откуда ни возьмись, подобно смерчу взвилась огненная башня. И тут же распалась на узкие огненные языки. Порыв ветра прибил их к земле. Трава вспыхнула. Взметнулось пламя. Оно окружало со всех сторон. Запахло горелым. Я обмяк от ужаса. Стало жарко. Внезапно пламя исчезло. На чёрной выжженной земле осталась обгоревшая будка с вывеской "Приём стеклопосуды", на которой крупным готическим шрифтом было написано "ТАРЫ НЕТ". - Вавилонская башня,- пояснил голос гида.- Проект осуществлён с использованием голографии. Напряжение отпустило. Я стал приводить в порядок мысли. Значит, мы едем осматривать достопримечательности. Водитель притормозил. Я увидел большое дерево, одиноко росшее у самой обочины. Под деревом стоял человек в длинном осеннем плаще. Шляпу он держал в руке. Его лицо было бледно, взгляд бессмысленно устремлён вдаль. Рядом к дереву был прислонён плакат: "Осенний ветер заигрывает с твоей причёской, но я не ревную, я давно уже утратил ревность. Вихри розового конфетти обнимают тебя..." Я не успел дочитать. Автобус поехал. Голос гида: "Мировое дерево, оно же Древо Ньютона". Гул двигателя. Голос гида: "Обратите внимание, что автобус стоит на месте, а движется земля, как это было доказано Галилео Галилеем". И вдруг... Я увидел её. Кто она? Как? Почему? Кто она?.. Разве теперь я узнаю это когда-нибудь... или быть может... Она... Она стояла на островке посреди пруда. По нему плавали бумажные кораблики. Её волосы, лоб, брови... Её губы. Она стояла возле машины. Она улыбалась мне. Она узнала меня! А вокруг были лотосы, и я... я шепнул ей. Я закричал и бросился к дверям. Я стал биться о них, колотить по ним, кричать, бросаться на них всем телом, как сумасшедший. Как сумасшедший я бил их ногами, пальцами пытался раздвинуть их, я бился об них головой, я кричал. Я кричал, я хотел вырваться из автобуса, я зашиб локоть, но не заметил этого, я метался на ступенях, я барабанил по стеклу ладонями... Резкий окрик. - На место! Я обернулся. Колючие глаза женщины, затянутой в строгий костюм. - На место!- рявкнула она, почему-то, с немецким акцентом. Я стоял. Она наотмашь ударила меня по лицу указкой. Все сидели притихнув. Автобус ехал. Я вернулся на место. Я всхлипывал, под глазами пульсировала боль, горло саднило. Моё лицо горело, губа была разбита. Руки распухли и чесались. Глаза застилали слёзы. Когда они немного обсохли, я увидел, что мир всё так же проплывает мимо деревья, дома, лужи... По горизонту тянулась бесконечная полоса чёрного леса. Под тяжёлым пасмурным небом. Я увидел колонну бегущих по обочине женщин. Они были одеты в одинаковые красные чулки и красные же перчатки. Другой одежды на них не было. Возглавляла колонну рослая девица, сжимавшая в руках как древко знамени длинное копьё, на которое была насажена голова императора Гальбы. Над колонной парусом надувался транспарант, красный с чёрной на нём надписью: "НЕТ ГОМОСЕКСУАЛИЗМУ!" Автобус обогнал колонну. В салоне царило оживление. Со всех сторон хихикали, шушукались, шелестели фантиками, перекликались, пытались петь, хлопали в ладоши, смеялись. Они поправляли волосы. Они одёргивали юбки. Они поглядывали по сторонам. Они вертелись на месте. Они кашляли, чихали, шмыгали носом. Они качали головами, кивали. Они шептались, чмокали друг дружку. Они перебрасывались через салон конфетами и апельсинами. Они с опаской поглядывали на меня. Один апельсин угодил мне в голову, что вызвало взрыв общего веселья. Включилось, но тут же смолкло радио. Мы приближались к Красному Осьминогу. Осьминог протягивал свои щупальца к сцене, на которой танцевали белые балерины, и одну за другой похищал их. А, похитив, обрывал с них балетные пачки, словно бы лепестки с ромашек, после чего, сладострастно жмурясь, отправлял балерин в рот. Он чавкал, сопел, вздыхал, закатывал глаза и игриво похохатывал. Автобус врезался в него на полном ходу. Осьминог перепугался и, выпучив глаза, выпустил чёрное облако. И тогда наступила ночь. И я увидел, как зелёные змеи биошампуней скручивались в диски, и диски начинали вращаться, а дома на глазах превращались в карточные домики, они рушились, и здесь же, на плоскости шахматного поля, из них складывали пасьянсы. От исполинских пальцев веяло холодом. Оркестры извергали из бликующих глоток труб и саксофонов вихри фокстротов. Голоса смешались. Двадцать тысяч проповедников заголосили как по покойнику, и каждый кричал своё и на своём языке, и от этого у людей, столпившихся на площадях, раздваивались головы, снова раздваивались и снова, и снова, и каждая голова смотрела в свою сторону и знать ничего не хотела о существовании других. Накрашенный тип в широченном пиджаке и зауженных брюках отплясывал буги-вуги. Он разевал пасть, и из неё вытекал оглушительно-алый язык и разбрызгивался на кафельном полу. Свет погас. И я ничего больше не видел, только слышен был гул огромного в темноте двигателя. Ещё было слышно приглушённое хихиканье и шёпот. И вдруг прорвало: "Го-осподи!!! Дай мне узреть свет твой и-и-истинный! Бла-агосвершен-н-н-ны-ы-ы-ы-ы-ыййй!!!" Вспыхнула надпись, строгими чёрными буквами на белом фоне: "Остановка конечная. Версаль. Приём с 14-00 до 23-00". Автобус остановился.