Журнал «Если» - «Если», 2002 № 03

Бордертаун может оказаться там. Он может оказаться где угодно, — писала она. — Мне все равно, ведь я не знаю, где нахожусь. Может, драндулет с сеном завез меня в другой штат? Во всяком случае, у моего движения появилась цель. Оук-Хилл! Звучит волшебно. Большой город, где сохранилась старая дубовая роща на холме…[4]

Она перестала писать, представив себе город на месте шоссе, с которого то с ревом, то с чиханьем сворачивали грузовики, сбрасывавшие скорость перед заправочной станцией рядом с ресторанчиком.

Но очень возможно, что с дубами его связывает не больше, чем Лос-Анджелес — с ангелами. Ожидай неожиданного — еще одно правило волшебства. Хотя в данном случае ожидаемое, по-моему, еще более…

— Хочешь еще чего-нибудь, кроме картошки, детка? — спросила ее официантка — рослая, ширококостная, с тяжелым безразличным лицом и чистой шелковой кожей.

«Да, — мысленно ответила ей Марис. — Твою кожу. Такую же чудесную молочную кожу. Ради такой ничего не пожалела бы».

— Нет, — сказала она вслух. — Только еще стаканчик коки, пожалуйста.

Официантка наклонилась к ней.

— Вообще-то уже поздновато, а ты тут одна…

— Мои родители в мотеле, смотрят телевизор, — очень правдоподобно соврала Марис. — А я проголодалась.

— Вот оно что! — Официантка не отходила, выражение ее лица не менялось. — Молодец, что захватила с собой рюкзак. Мало ли что взбредет родителям в голову.

— Я храню в нем свои секреты, — объяснила Марис. — Собираюсь изучать магию.

Она по опыту знала, что после этих слов люди начинают нервничать и, закончив расспросы, проявляют повышенный интерес к оленьей голове над дверью или к часам в противоположном углу. Смущало людей и ее лицо, тем более со звездочками, нарисованными поверх хронических прыщей размером с еловую шишку каждый. Глазки у нее были в кучку, водянисто-серые, посередине носа выросла здоровенная горбина, а длинные волосы, некогда совсем светлые, за последний год приобрели противный цвет, нечто среднее между пеплом и засохшей грязью. Она стала одеваться в тряпье с барахолки, чтобы отвлечь внимание от своей безнадежной физиономии: потертый бархат, шляпа с широкими полями, вся в поддельном жемчуге, блузка с блестками, которая сверкала, как фольга в солнечный денек, длинная цветастая юбка, придававшая ей загадочный вид, делавшая цыганкой, гадалкой, знающей немало тайн и готовой ими поделиться за хорошую мзду. По словам матери, в таком наряде она походила на взрыв в Ночь Всех Святых.

«Люди любят тебя за то, какая ты есть, — говорила мать, — а не за твой вид. Я хочу сказать… Ну, ты сама знаешь. В общем, я тебя люблю».

Но официантку магия не брала, волшебное слово отскочило от ее благостной наружности, не оставив следа, как детская проделка, вроде крашения волос в изумрудный цвет.

— Одним словом, — заключила она, — родители, надеюсь, знают, где тебя искать.

Никто не знает, где меня искать.

Так записала Марис спустя то ли день, то ли три дня, а то и целый год, привалившись спиной к цементной стене, измученная городским шумом. Пальцы, сжимавшие ручку, были холодны, она вообще мерзла с той минуты, как очутилась в городе, хотя горожане спали на лужайках без одеял. В пыльном жарком безветрии рассеивался неяркий солнечный свет. Писать сведенными пальцами было трудно, но страх подействовал пока что только на пальцы и не покушался на голову. Ее отвлекла компания, вывалившаяся из клуба на другой стороне улицы: все в черной коже, черный бисер, черные перья в длинных растрепанных волосах, матовые серебристые очки от солнца. Сначала они разглядывали Марис, как какие-то близорукие насекомые, потом засмеялись. Она опять вжалась в стену, словно так можно было стать невидимкой.

В Оук-Хилле нет дубов и вообще деревьев. Водитель грузовика сказал, что знает, куда мне ехать, а потом остановился посреди всего этого и заявил, что я приехала. «Что это?» — спросила я. А он сообщил: это конец полосы. Я слезла, он покатил дальше. Если это конец полосы, как же он поехал? «Вы не понимаете, — сказала я. — Я еду в Бордертаун, учиться волшебству. Это не Бордертаун, мне сюда не надо». А он мне: «Да ты оглядись!» Ну и что — белобрысая шпана на шикарных мотоциклах. Он говорит: «Не попадайся им на глаза, лучше прибейся к таким же, как ты; больше мне тебе нечего сказать». Я вышла, и он уехал.

Она опять перестала писать, отвлеченная перепалкой двух байкеров. Те, заехав в забившийся канализационный желоб, выясняли, кто кого обрызгал, удерживая равновесие каблуками кожаных сапог выше колен. Уткнувшись в свой дневник, она записала:

Это совсем не то, чего я ждала от неожиданного.

На нее упала тень. Она подняла глаза и увидела самое красивое лицо, какое только можно вообразить.

Позже, когда появилось время порассуждать, она задумалась, что же заметила в первую очередь: красоту, пронзившую ее и изменившую представление о волшебном слове, значение которого мигом раздвинулось и включило даже шумливый, бесчувственный, тщеславный и хвастливый противоположный пол; или, подняв глаза и увидев в его глазах свое отражение, тут же разглядела на его лице ужасающую злобу и презрение.

Она подпрыгнула и тихо пискнула, ударившись лопатками о стену.

— Ты! — рявкнул он.

Она снова издала придушенный звук.

— Убирайся отсюда! Ступай искать себе подобных, если такие найдутся. Должно же в этом городе существовать место, куда сползаются белые мышки! Ты занимаешь пространство, которое мне требуется для других целей — например, для чтения граффити на стене за твоей спиной.

Она уставилась на него, пораженная силой его ненависти: казалось, он перешел через улицу с ее хаотическим движением только для того, чтобы жестоко наказать ее за сам факт существования на свете. В следующий момент она узнала в нем одного из байкеров в высоких сапогах, ругавшихся у канализационного желоба. На его атласной рубашке, серебристо-серой, как его глаза, красовалась полоска грязной жижи. Либо он сожрал другого байкера заживо, либо заморозил до смерти одним своим взглядом.

Она затаила дыхание, чувствуя головокружение. «Я здесь, — подумалось ей. — Это то самое место».

— Ты, — пропищала она, почти не слыша себя, — не человек.

Он сплюнул, едва не попав ей на туфлю.

— Продолжаешь мозолить мне глаза?

— Я приехала сюда ради тебя.

Теперь он увидел ее — раньше она просто загораживала стену. Его глаза опасно сощурились.

— Ты не стоишь внимания, уродливая мышь, — проговорил он тихо. — Дунуть — и тебя не станет. Но я согласен сосчитать до десяти. Пять на ужас и пять на бегство. После этого я напущу на мышь хорьков. Они любят позабавиться с мышками, а спрятаться здесь негде. Раз.