Джеймс Ганн - Внемлющие небесам

– Вы видите мир в ином, чем я, свете, – проговорил Томас. – Мир умирает.

– Еще нет, пока такие, как они, не поддаются, – сказала Мария.

– Ты нас переоцениваешь, – произнес Макдональд.

– Отнюдь. – Мария повернулась к Томасу: – Мой муж – великий человек. Он слушает всем сердцем. Вы уверитесь в этом еще до того, как покинете наш остров. Приходилось мне видеть таких же, как вы, – сомневающихся, охочих до разрушения, но Робби их всех увлек, дав им веру и надежду, и они ушли с миром.

– Дать себя увлечь – не входит в мои намерения, – сообщил Томас.

– Вы же знаете, что я имела в виду. – Я знаю только, как мне хотелось бы постоянно видеть рядом кого-то, кто верит в меня так же, как вы в своего мужа.

– Пора возвращаться, – заметил Макдональд. – Хочу кое-что показать вам.

Томас попрощался с Марией, поблагодарил за гостеприимство и особую заботу о нем и вышел. Стоя в темноте, он оглянулся на дом, на льющийся из окон свет и застывший в дверях силуэт женщины с ребенком.

Контраст дня и ночи, света и тьмы – равносилен путешествию на другую планету. После захода солнца все, так хорошо знакомое днем, приобретает чуждые пропорции: расстояния увеличиваются, предметы смещаются.

И сейчас, когда Макдональд с Томасом ехали долиной, в устье которой выстроили радиотелескоп, это сооружение уже не ассоциировалось со стерильным блюдечком. Теперь оно походило на некий тигель, где сплавлялись тайна и тьма, – вобравший в сокровенные глубины свои таинственное эхо небес и звездную пыль, медленно-медленно разносящуюся ночным ветром.

Чаша управляемой части радиотелескопа, застывшая в мертвой неподвижности днем, теперь будто ожила и с трепетом внимала небесам. Томасу почудилось, словно силится она подняться в безмолвную тьму.

«Малое Ухо» – так прозвали гигантскую точнейшую машину – самый большой управляемый телескоп на Земле, дабы не путать его с Большим Ухом – кабельной сетью пятимильной протяженности. Ночью здесь даже гость ощущает магию, исходящую из этого устройства и обволакивающую работающих с ним людей. Кажется, машина целиком послушна их воле. Для этих одержимых она и впрямь является ухом – собственным их ухом, наделенным сверхъестественной мощью, снабженным сложнейшими, изощреннейшими фильтрами и приставками, – ухом, чутко настороженным в направлении безмолвных звезд и внемлющим лишь неспешному сердцебиению вечности.

– Все это досталось нам в наследство от астрономов, – пояснил Макдональд и уточнил: – Вскоре после того, как на обратной стороне Луны установили первые радиотелескопы, а в космическом пространстве только раскинулись первые кабельные сети. Наземные установки сразу же потеряли всякую ценность, подобно детекторным приемникам в момент появления совершенных вакуумных электронных ламп. Впрочем, те не отправили телескопы на слом, их подарили нам, а в придачу – еще и небольшие ассигнования – фонд на эксплуатационные расходы и исследовательскую деятельность.

– За минувшие десятилетия суммарная квота, должно быть, возросла до астрономической суммы, – заметил Томас, пытаясь стряхнуть впечатления гостеприимного вечера и очарование ночи.

– Да, она растет, – согласился Макдональд. – Каждый год нам приходится бороться за существование. Правда, есть и кое-какая прибыль. Программу следует приравнять к интеллектуальному тесту, где самые многообещающие замыслы крепнут в состязаниях с величайшей, вечной и неразрешимой загадкой. Мы получаем молодых инженеров и ученых, обучаем их и они возвращаются обратно, в большой мир – решать проблемы, имеющие сугубо земные цели. У Программы на удивление много воспитанников, и среди них – настоящие светила науки.

– Таким способом вы пытаетесь оправдать существование Программы как особой формы аспирантуры?

– О нет! Наши предшественники называли это бытовыми отходами, а еще – побочными продуктами. Для нас важнейшей и конечной целью является установление контакта, связи с существами с других планет. Я просто подсовываю вам аргументы в наше оправдание, коль скоро вы не в силах принять нас такими, какие мы есть.

– С какой это стати я стану вас оправдывать?

– Об этом вы уж сами себя спросите.

Они вошли в здание, изменившееся столь же разительно. Коридоры, полные деловой суеты, кипели энергией и осмысленным движением. Пульта управления будто коснулся указующий перст Господен, и вместо запустения смерти воспряла жизнь: зажигались и гасли огоньки, экраны осциллографов ожили зелеными подвижными линиями, негромко щелкали реле на пультах, компьютеры переговаривались меж собой, а в кабелях и проводах, казалось, слышался электрический шепот.

За пультом управления сидел Адамс в наушниках. Взгляд его не отрывался от указателей и осциллографов, расположенных напротив. Когда они вошли, он мельком взглянул в их сторону и помахал рукой. Макдональд вопросительно поднял брови. Адамс в ответ только пожал плечами, стянул наушники на шею.

– Как обычно – ничего.

– Прошу. – Макдональд снял наушники и вручил их Томасу. – Послушайте-ка.

Томас прижал наушники к уху.

Вначале слышен шум – дошедший будто издалека ропот множества голосов или плеск ручейка в скальном ложе, струящегося сквозь расщелины, и ниспадающего водопадами. Затем звуки нарастают, и вот уже слышны, страстные голоса, говорящие все разом, и невозможно поэтому разобрать ни единого в отдельности, а лишь все, слитые воедино. Слушатель силится расслышать, но все его старания только разжигают в этих голосах еще большую жажду бить услышанными, и они звучат все громче и невнятней. Слушателю лишь остается вслед за Данте повторять:

"Мы были возле пропасти, у края,

И страшный срыв гудел у наших ног,

Бесчисленные крики извергая…"

[Данте, «Божественная комедия», Ад, Песнь IV]

Меж тем, от горячих просьб голоса переходят к гневным окрикам; страстные мольбы превращаются в негодующие, гневные вскрики – будто страждущие души, умоляют вызволить из пожирающего их огня. Они наскакивают на слушающего, словно намереваясь разорвать его в наказание за вторжение в обитель падших ангелов, исполненных высокомерия и грешной спеси.

"Я видел на воротах много сот,

Дождем ниспавших с неба, стражу входа,

Твердивших: "Кто он, что сюда идет,

Немертвый в царство мертвого народа?"

[Данте, «Божественная комедия», Ад, Песнь VIII]

А слушающему чудится уже, будто он – один из этого громогласного хора – страждущий, как все они, в аду, и способный лишь вопить в муках и отчаянии, и молить выслушать; однако никто не слышит, всем безразлично происходящее, и никому и никогда не дано понять его.