Итало Кальвино - Тропа паучьих гнезд

— Скажи мне, Красный Волк, а Кузен — тоже падло?

— Кузен из тех, кому надо предоставить делать, что ему вздумается. Он всегда бродит один, он молодец и мужик будь здоров. Он подчиняется здесь Ферту, но когда хочет — уходит, когда хочет — приходит, и никто его не держит.

— А Левша? Скажи, правда, что он троцкист?

«Может, он объяснит сейчас, что это значит», — думает Пин.

— Он — экстремист. Мне сказал об этом комиссар бригады. Ты что, разделяешь его убеждения?

— Нет, нет! — пугается Пин.

— Товарищ Красный Волк, — восклицает Левша, подходя к ним с соколом на плече, — мы сделаем тебя комиссаром Совета старого города!

Красный Волк к нему даже не оборачивается.

— Экстремизм — детская болезнь коммунизма, — говорит он Пину.

В лесу под деревьями стелются лужайки, ершащиеся каштановой скорлупой, и высохшие озерца, заполненные пожухлыми листьями. По вечерам языки тумана облизывают стволы каштанов, покрывая их рыжей бородой мха и нежно-голубыми рисунками лишайника. Местонахождение лагеря угадывается издалека по дыму, поднимающемуся над верхушками деревьев, и низким звукам хора, гулко разносящимся в лесной чаще.

Отряд разместился в двухэтажном каменном сарае, первый этаж которого с земляным полом предназначался для скота, а на втором, устланном ветками, спали пастухи. Теперь и наверху и внизу — люди. Они лежат на подстилках из свежего папоротника и сена. Дыму от горящего внизу огня некуда выйти, и он собирается под шифером крыши. От дыма першит в горле и режет глаза. Люди кашляют. Каждый вечер они грудятся вокруг очага, зажженного в помещении, чтобы огонь не заметил враг, а в центре — Пин, освещенный сбоку отблесками пламени. Он поет во все горло, как пел в трактире. Мужчины тут такие же, как там. Они тоже опираются на локти, и глаза у них такие же жесткие. Только они не смотрят тупо в лиловое дно стаканов. Их руки сжимают сталь оружия, завтра они пойдут стрелять в людей — во врагов.

Вот что отличает этих от прочих. Иметь врага — чувство это для Пина новое, неизведанное. В переулке мужчины и женщины днем и ночью ссорились, ругались, кричали, но там не было той ожесточенности, той страстной ненависти, которые не дают уснуть по ночам. Пин еще не знает, что это такое — иметь врага. В каждом человеческом существе для Пина есть что-то отвратительное, как в червях, и что-то доброе и теплое, к чему он тянется.

Но эти способны думать только об одном. Они словно завороженные, и когда они произносят определенные слова, то у них дрожит подбородок, горят глаза, а пальцы ласкают затвор. Они не просят, чтобы Пин пел им песни о любви или шуточные песенки, им нужны их песни, полные страсти и бури, или же песни о тюрьмах и преступлениях, песни, которые никто, кроме него, не знает, или же слишком уж похабные песни, слова которых приходится прокрикивать, потому что петь их слишком противно. Конечно, Пин восхищается этими мужчинами больше, чем другими людьми: они рассказывают о грузовиках, набитых растерзанными телами, о шпионах, которые голыми подыхают в ямах.

Ниже, по склону, лес редеет и переходит в поляну. Говорят, на этой поляне зарыты трупы шпионов. Ночью, проходя по ней, Пин малость побаивается: ему кажется, что вот-вот из травы высунется рука и схватит его за пятки.

Пин сделался своим человеком в отряде. Он со всеми запанибрата и знает, как над кем подшутить, чем кого разозлить, а кого и заставить полезть в драку.

— Разрази меня гром, командир, — говорит он Ферту, — мне сказали, что ты для прогулок в долину заказал себе форму — с погонами, шпорами и саблей.

Пин подшучивает над командирами, однако старается не сердить их. Ему нравится водить дружбу с начальством. А потом — так легче уклониться от наряда или пропустить свою очередь идти в дозор.

Ферт — худощавый юноша, сын переселенцев с юга. У него болезненная улыбка и веки, опускающиеся под тяжестью огромных ресниц. По профессии он кельнер. Неплохое ремесло: шьешься подле богачей — сезон работаешь, потом отдыхаешь. Но ему хотелось бы целый год валяться на солнце, закинув за голову нервные руки. И вдруг, неизвестно почему, им овладела слепая ярость. Она не дает ему ни минуты покоя, заставляет вздрагивать его ноздри, чуткие, как антенны, и с каким-то сладострастием сжимать в руках оружие. Командование бригады его недолюбливает, потому что Комитет дал ему неважную характеристику, а также потому, что в боевых операциях Ферт действует, как ему заблагорассудится. Он любит командовать, но не любит подавать пример. И все же, когда ему захочется, он бывает на высоте. А командиры в бригаде наперечет. Потому-то ему и дали этот отряд, на который нельзя как следует положиться и который используют лишь для того, чтобы изолировать людей, плохо влияющих на остальных. Ферт обижается на командование, делает все по-своему и бьет баклуши. Он вечно твердит, что болен, и целыми днями валяется в сарае на подстилке из свежих папоротников, закинув руки за голову и прикрыв глаза длинными ресницами. От него был бы прок, окажись в его отряде комиссар, который знал бы хорошо свое дело. Но Джачинто, комиссара отряда, одолели вши. Он развел их на себе столько, что уже совершенно не способен справиться с ними. Точно так же он не способен завоевать хоть малейший авторитет ни у командира, ни у партизан. Время от времени его вызывают в батальон или в бригаду, требуют критически разобраться в сложившейся ситуации и попробовать найти выход. Пустая трата времени! Джачинто возвращается в отряд, опять чешется днем и ночью и притворяется, будто не замечает ни того, что делает командир, ни того, что говорят о нем люди.

Ферт выслушивает шутки Пина, подрагивая ноздрями и болезненно улыбаясь. Он говорит, что Пин — лучший боец в отряде, что сам он болен и хочет уйти на покой, что командование отрядом можно поручить Пину, тем более что при любом раскладе все будет делаться шиворот-навыворот. Тут все принимаются дразнить Пина, спрашивая, на какой час назначена операция и сумеет ли он прицелиться и выстрелить в немца. Пин злится, когда ему говорят такое, потому что в глубине души он боится оказаться под огнем и не уверен, хватит ли у него духу стрелять в человека. Но в кругу товарищей ему хочется чувствовать себя с ними на равных, и он пускается выдумывать, что он сделает, когда его пошлют в бой. Поднеся кулаки к глазам, Пин изображает, будто строчит из пулемета.

Это его возбуждает: он думает о фашистах, о том, как его били, о лиловых небритых рожах в комендатуре; та-та-та — и все валяются мертвые и грызут кровавыми деснами ковер, постеленный под письменным столом немецкого офицера. Так и у него появляется грубое, суровое желание убивать, ему хочется убить даже забившегося в курятник дневального, что с того, что он придурок — именно за то, что он придурок; ему хочется убить и печального часового в тюрьме — именно за то, что он печальный, и за то, что лицо у него в порезах после бритья. Это такое же глубоко запрятанное желание, как желание любви, — привкус у него неприятный и резкий, как у табачного дыма и у вина. Желание это, непонятно отчего, свойственно всем людям; удовлетворение его, видимо, сулит какое-то неведомое, таинственное наслаждение.