Андрей Кокоулин - Фотография на память

Вадим навалился на унифлекс, осматривая крышу.

Никого. Если сегодня Вика не появится, наверное, придется дежурить и завтра. А завтра — двадцать третье.

А там мальчишки еще.

Он вздохнул. Алька, знаешь, я схожу с ума.

Мне легко и страшно, и больно, и светло; и жутко, какой я есть, и все перемешалось в душе, ломая меня прежнего.

Или исправляя меня?

Он незаметно задремал. В череде смутных видений мелькали полуголые хохочущие палачи и люди в тряпках, висящие на дыбе, кого-то снимали старинным фотоаппаратом с "гофрой", рвалось вверх с подставки магниевое облако, бесконечный строй дорогих костюмов в "елочку" падал с поребрика в пустоту.

Спины, спины, спины…

Проснулся Вадим рывком. Кто-то стоял совсем рядом, по ту сторону рулонов. Стоял неподвижно, темной тенью на фоне более светлого неба.

Ухо уловило чужое дыхание.

— Ну вот и все, — сказала тень, всхлипнув. — Вот и все.

Она качнулась и приподнялась, шмыгнув носом.

Страх резкий, жгучий, вымораживающий (сейчас прыгнет!), заставил Вадима уцепиться пальцами за край бортика.

— Эй, — хрипло проговорил он, — ты это…

Тень взвизгнула.

— Блин, ты кто?!

Вадим с облегчением заметил, что она соскочила с края обратно на крышу. Не упала, не соскользнула вниз от его слов. Ох, дурак, дурак, сейчас бы, испугав, бился в бетон головой.

Он сглотнул.

— Ты что, следил за мной? — тень приблизилась и пнула рулоны. — Кто ты такой? Тебя Дюша послал, да?

В ее голосе слышались злость и слезы.

Ей было очень плохо, этой девчонке, решившей свести счеты с жизнью. Гадкое что-то случилось с ней, предательское. Когда весь мир вдруг тускнеет, сереет, выворачивается неприглядной изнанкой. Так взрослеют. Так ожесточаются.

А некоторые — прыгают.

Он чувствовал, каково ей. Плохо и холодно. Беспросветно. И колотит. Отчаяние и боль дергают изнутри. Как с ней говорить, Алька? О чем? Я же не могу соврать ей, что все будет хорошо. Здесь нельзя — неправду.

Вадим вздохнул.

— Я знал, что ты здесь будешь, — сказал он.

— Да? Кто ты, урод?

Он смотрел, как она нервно тискает мобильник, как жмет кнопки прыгающими пальцами, и не делал попытки пошевелиться. Свет встроенного в телефон фонарика на мгновение ослепил, продержался несколько секунд на лице, сполз ниже.

Погас.

— Я тебя не знаю! — выкрикнула девчонка.

— Я тебя тоже не знал, до позавчера, Вика.

— Ты обдолбаный, да? Ты откуда…

Она замолчала.

— Посветить еще можешь? — спросил Вадим.

Он достал и протянул фотографию.

Вновь вспыхнул фонарик. Пятно света, поколебавшись, нашло снимок и застыло на нем.

— Это что, я? — неуверенно спросила девчонка.

— Ага. И дату посмотри.

— Двадцать пятое…

Вадим сел, повел затекшими плечами.

— Хорошо, что ты не прыгнула.

— Я еще может прыгну! А число любое можно поставить! — девчонка переместилась со снимком к дальнему бортику.

— Здесь метров сорок, — сказал Вадим, перегибаясь и вглядываясь в скупо освещенные дорожки и магазинный неон "24 часа". — Внизу асфальт, лететь секунды две-три. Только это не твое. На фото ты — живая.

Фонарик включался еще дважды.

— Это фотошоп, — глухо сказала девчонка.

— Ага, — буркнул Вадим, — делать нечего.

— Возьми.

Она вернула фотографию.

Какое-то время они вместе, едва не касаясь друг друга плечами, смотрели вниз. От Вики пахло пивом и напряженным ожиданием.

— А я ключи у соседки свистнула, — сказала она.

Вадим неопределенно качнул головой.

— Бывает.

— А на фото я здесь же, на крыше.

— Ага.

— Это что-то значит?

— Я думаю, да.

Они помолчали. Вика шмыгнула носом, постучала ногтями по поверхности бортика, посмотрела на Вадима.

— А меня предали, знаешь? — произнесла она срывающимся голосом.

И уткнулась Вадиму в плечо.

Челка "мыс Канавэрел" уколола щеку.

Он не знал, как успокаивать ревущих девчонок. Не случалось как-то. Алька вообще была не из рев. Поэтому просто слушал.

Было тепло и тревожно.

Чужой человек доверчиво жался к нему, и Вадим казался себе большим и добрым, способным объять собой мир. Он вспомнил Алькины слова из ночного сна и усмехнулся.

Он мало что понимал из того, что сквозь слезы рассказывала ему Вика. Выталкивала, будто грязь. Выстукивала зубами. Он гладил ее по волосам, и мысли сплетались из ее слов, но были путаны и ленивы. Плыл куда-то неизвестный Дюша-предатель, его голова лопалась от долгов, обещаний и анекдотов, у него были глаза и улыбка, с ним было классно, пиво, кино, браслетик на любовь, она его так… так…

Патлатые Дюшины друзья, чей-то день рождения, было смешно, было весело, пиво горчило, от него туманились лица, губы у Дюши были горячие, я отойду, я отойду и вернусь, сказал он. Готика навсегда! Тренькала гитара, кто-то тискал ее…

А она отрубилась.

Наверное, это хорошо, что она отрубилась?

— Хорошо, — серьезно сказал Вадим.

— Я знаю, я сама дура, — горько сказала Вика.

Ее растолкали утром и выпроводили из квартиры — гуляй, она шаталась по городу, не узнавая ни улиц, ни домов, ни с того ни с сего ее разбирал смех, отдавая резью внизу живота, она вымокла, и где-то по пути потерялись жакет и желание жить.

А вечером она зашла к соседке и украла ключи.

— Понятно, — вздохнул Вадим.

Не было звезд. Светились редкие окна. Пробегали по стенам мазки фар. Мерцая, потрескивали вывески. Город засыпал, сонно посвеченный опутавшими его электрическими цепями. В него было странно смотреть. Как в пустоту. Как в пропасть.

Воздух казался соленым.

— Холодно, — сказала Вика, опускаясь на унифлекс. Съежилась, обхватив колени руками.

Вадим снял куртку, набросил девчонке на плечи.

— Может, тебе пойти домой?

Он не увидел, скорее, почувствовал мотание головы.

— Не, давай посидим еще.

— А не хватятся?

— Я уже взрослая.

Вадим, присев, подобрал ногу под себя.

— Как-то грустно ты это сказала.

— Ага. А ты можешь убить Дюшу?

— Вик, я и спасать-то не особо умею.

— Я же увижу его в школе…

— Вик, — Вадим поймал в свои ладони холодные ладошки Вики, — посмотри в себя, пожалуйста: чего ты по-настоящему хочешь?

— Не знаю.

— А ты сильно посмотри.

Он держал ее руки, пока они не стали теплыми.

— Забыть, — после долгого молчания сказала Вика. — Все забыть, будто ничего не было. Ни Дюши, ни… Ты можешь так сделать?

Вадим отнял ладони.

— Нет.

Девчонка пошевелилась, скрипнули рулоны.

— Никто ничего не может.