Наталья Иртенина - Аут

В Городе можно было добыть все. С самого утра Камил шерстил улицы. Тепловизор для такого дела не годился. Нужно было самому, лично ощупывать каждую попадающуюся по пути бабу. Они ругались, плевались, норовили располосовать ему лицо ногтями, некоторые били по физиономии, а то и куда побольнее, пятеро или шестеро выразили желание отдаться ему тут же, на улице. В конце концов толстяк озверел и, выходя из машины, прихватывал пистолет. Совал ствол в рожу очередной дуре, залезал другой рукой ей под одежду, не глядя в дикие от испуга глаза, и шел дальше, не найдя искомого.

К обеду пот лил с толстяка градом. Он приземлил «тарелку» в пустынном районе, полуутопшем в собственных руинах, затолкал в брюхо прихваченный из дому кусок жареной дикой курицы, запил синтетическим вином и, наконец, с тоской обратил взгляд на легко дымящиеся развалины.

Он помнил этот район, эти улицы. Недалеко отсюда был отель, где он часто останавливался. Двадцать и более лет назад – до того как стал служить хозяину, до того как город начал с бешеной скоростью менять свои очертания, встраиваясь в общие декорации очередного ре ала. Восемнадцать лет назад город потерял свое истинное лицо. Весь мир потерял его. А теперь толстяк снова видит это лицо. Теперь он понял смысл вчерашних слов хозяина.

«Я предъявлю им свое недовольство. Гнев Божества. Верну им их настоящее. Их мертвое настоящее. Догадаются ли они?»

Они не догадаются. Они лишены памяти о своем прошлом. Не знают, не помнят, каким оно было. Даже Морл не знает, потому что слеп и никогда не видел лица мира. Только один-единственный человек может сказать, насколько изменился истинный его облик за восемнадцать лет забвения, одичания, мертвого сна. Толстяк бродил по улицам, заглядывал в черные проемы окон, перетирал в пальцах каменную крошку обрушенных зданий. Они не выдерживали тяжести одеяла небытия, укрывшего красивый когда-то город, весь мир. Огонь же довершал дело.

Слепой никогда не говорил Камилу, как он это делает. Каков механизм его власти над всем существующим. Каким дьявольским способом вызывает он из пустоты никогда не бывшее и наряжает в него реальность. Толстяк мог лишь наблюдать результат. Видел, как плавится реальность, как огонь сжирает старые декорации, будто они сделаны из картона, а на их месте вырастают за ночь новые. Смотреть на это было жутко. Поэтому он не смотрел. Давно уже. И никто не смотрел. Боялись, заранее запирались в своих норах, залезали под одеяло с головой и засыпали. А наутро начинали жить с нуля, исполняя фальшивые роли в общем спектакле. Фальшивый статус, фальшивый денежный счет, фальшивая семья, фальшивый дом. Лож бывает истиной, когда никто не догадывается, что она ложь.

Двадцать лет служа господину своему, толстяк научился быть философом. Хотя всегда считал себя артистом.

И убивал теперь тоже философски, а не как раньше. Раньше он работал на поддержание идеи и сословной традиции. Ибо был потомственным интеллигентом. Но после стольких лет профессионального бездействия внезапное, ураганное возвращение в родную стихию просто не могло не быть философским. Бесстрастным и внутренне созерцательным. Каждое из убийств, совершенных им за два дня, имело глубокие, хотя и простые внешне, но поддающиеся лишь философскому осмыслению мотивы. И эти мотивы не имели ничего общего с грубой корыстью и похотью убийств обычных или даже мстительной идейностью убийств принципиальных. Философское убийство – это целое искусство.

Например, оборванцу, залезшему к нему в машину, он продырявил голову не за намечавшееся воровство. Совсем нет. Бродяга имел глупость заявить, что ему повезло. Все та же ложь, полагаемая истиной. Им всем, живущим в этом фальшивом мире, очень крупно не повезло. Толстяк ощутил сиюминутную потребность доказать это хотя бы одному. И ведь доказал.

Он завис в воздухе неподалеку от Горькой Лужи за полчаса до указанного срока. Просканировал окрестности. С трех сторон вонючий водоем окружал чахлый, прозрачный лесок. С четвертой стороны к берегу примыкало открытое пространство, поросшее одуванчиками. Цветки уже переоделись в белое, и оттого вся полянка походила на толстое мягкое одеяло.

На краю поляны стояли две «тарелки», возле них разглядывали друг дружку двое мужчин. Камил наблюдал за ними на экране дальнего видения. Мужчины явно были незнакомы друг с другом и наверняка обменивались пустыми фразами. По лицам видно, что оба недоумевают, для чего и почему здесь оказались. Продемонстрировали один другому исписанные чернилами части тела. Камилу удалось разглядеть, что записи у обоих длиннее и содержательнее, чем у его оборванца. То есть знали они немного больше, но все же недостаточно, чтобы что-либо понимать.

Постепенно вся поляна заполнялась прибывающими машинами и людьми. Без пяти два Камил направил «тарелку» в общую кучу. Предварительно он нацарапал на руке слова «приглашения». Повесил на физиономию маску тревожного удивления и выпрыгнул на одуванчиковое одеяло.

Люди вокруг него бродили неприкаянно, чуждаясь друг дружки и беспокойно поглядывая на воду. О призраках Горькой Лужи было известно всем. Природный ландшафт – единственное, что не подвергалось трансформациям, и память о нем сохранялась.

Камил насчитал девятнадцать человек. Тринадцать мужчин и шестеро женщин. Заговорщиками назвать их было трудно. Кучка потерянных людей, не более.

Все изменилось буквально за минуту. Приземлилась еще одна тарелка, из нее скакнул в толпу прыткий человечек и, на ходу оголяясь, проложил себе дорогу к трибуне – трухлявому пеньку посреди поляны. На трибуну он взобрался в одних трусах. Левая рука и обе ноги спереди, живот и безволосая грудь были испещрены записями. Тыча в себя пальцем, он сообщил, что является председателем тайного ордена письменоносцев, а все присутствующие – членами названного ордена, принесшими клятву верности. Толпа, в мгновение ока обернувшаяся подпольной организацией, тихо и изумленно гудела. Люди окружили трибуну, силясь прочесть письмена на худом, бледном теле главного письменоносца.

– А за каким хреном? – последовало закономерное вопрошание из народа.

– Ответ на этот вопрос вы можете увидеть на моем теле. Здесь все записано. Это священное знание нашего ордена, и я являюсь его хранителем. Это трудная и почетная миссия – уберегать наше знание от погибели в пучине забвения, в которую мы все повергаемся раз за разом, когда уходит один реал и приходит другой. Вы все храните на своих телах частицы этого знания и можете убедиться в том, что оно спасает нас самих от забвения. Итак, мы снова вместе. Нам предстоит заново познакомиться друг с другом, вновь принести клятвы верности ордену, распределить обязанности, обозначить наши цели и стремления. Приступим, господа, не медля. Выходите вперед по одному, называйтесь и, подняв правую руку, клянитесь в верности.