Кир Булычев - Заповедник для академиков

— Отсюда надо смотреть днем и в хорошую погоду. Если захочешь, мы потом еще поднимемся, — сказала Марта.

— А вы видели Ферми? — допрашивал Матю восторженный Ванюша.

— Каждый день и даже ближе, чем вас, — ворковал польщенный Матя.

— И он разговаривал с вами?

— Даже я с ним разговаривал, — ответил Матя и сам себе засмеялся, потому что Ванюша не умел смеяться.

— А Гейзенберг? — спросил аспирант. — Гейзенберг к вам приезжал? Я читал в «Известиях», что в Риме была конференция.

— И Нильс Бор приезжал, — сказал Матя. — Ждали и Резерфорда. Но Резерфорд не смог отлучиться.

— Почему?

— Он должен заботиться о Капице.

— Да? — Аспирант чувствовал, что его дурачат, но не смел даже себе признаться в том, что настоящий ученый может так низко пасть. Лидочке его было жалко, но, честно говоря, она слушала разговор Мати с неофитом вполуха, потому что смотрела не на отдаленную, туманную и нереально далекую отсюда Москву, а на уютно желтые окна дома, так откровенно манящие вернуться.

— Лидочка, — сказал Матя, — разрешите представить вам юного поклонника — он просит об официальном представлении, — делаю это одновременно с ужасом и восхищением. С ужасом, потому что боюсь потерять вас, с восхищением, потому что талант будущего академика Ивана Окрошко вызывает во мне искреннюю зависть.

У будущего академика Окрошко пальцы оказались горячими и влажными.

На фоне бегущих, светлых на черном облаков образовалась фигурка президента. Он пронзительно выкрикивал фразы и, поднимая руки, командовал окружившими его девицами и чьими-то дядями с «камчатки», которые повторяли хором эти выкрики.

— Подобно Герцену и Огареву на Воробьевых горах!

— Подобно гер-гер-цену и ога-га-га-га-реву на во-рога-гареву…

— Мы клянемся не уронить знамени славной Санузии!

— Мы нем-немся неуроиз амении…

— Принципы и заповеди советского ученого!

— Иципы…

— Мы пошли, — сказала Марта и потащила вниз Максима, который старался участвовать в коллективных криках. Матя молча подхватил Лидочку за локоть и повлек следом. Сзади топал Окрошко, и Лидочке были понятны его мечты — чтобы Матя упал и уронил Лидию Кирилловну. Вот тогда-то он кинется ястребом и спасет прекрасную даму.

Матя не уронил Лидочку. Но она страшно замерзла. Еще не хватало простудиться.

Внизу, у лестницы, они встретили Алмазова с Альбиной.

— Боже мой, как здесь холодно, — пропела Альбина, обращаясь почему-то к Лидочке. — Я даже не представляла, какая здесь стужа.

Матя сделал шаг в сторону, раскуривая трубку.

Альбина была хорошо одета — на ней была беличья шубка и такая же меховая муфта. Из-под фетровой с узкими полями шляпки выбивались светлые кудри.

— Вы так легко одеты, — сообщила Альбина Лидочке, словно та этого не чувствовала всей шкурой.

— Мне не холодно, — ответила Лида.

— Вы меня презираете, да?

У Альбины были слишком большие и слишком голубые — даже в ночи видно — глаза.

Сейчас Алмазов услышит, вмешается и уведет ее. Лидочка проследила за взглядом, который кинула назад Альбина, — видно, она боялась Алмазова. Но Алмазов отошел к Мате на другую сторону опустевшей площадки. Сзади стоял только Ванюша Окрошко. Но тот или ничего не слышал, или не понимал.

— Я знаю — вы думаете, что я его боюсь. Но я докажу, докажу, — шептала Альбина. — Вы еще удивитесь моей отваге.

— Ванюша, — сказала Лидочка, — нам пора идти?

Ванюша не понял, но был счастлив, потому что Лида к нему обратилась.

— Ванюша Окрошко! — повторила Лида. — Я совсем замерзла.

— Я же говорила вам, что вы замерзнете, — сказала Альбина.

Матя с Алмазовым разговаривали, отвернувшись от остальных. До Лидочки донеслось:

— Попозже… у беседки.

Алмазов подошел к ним, встал рядом с Ванюшей Окрошко.

— Ну что, мои дорогие девушки, — сказал Алмазов. — Не пора ли нам домой, на бочок?

— Да, и как можно скорее, — сказала Альбина. — Вы же видите, что Лида совсем замерзла.

— Это дело поправимое, — сказал чекист. Лидочка не сразу поняла, что он делает — только когда Ванюша заскулил из-за того, что не додумался до такой простой мужской жертвы, — только тогда Лидочка обернулась, — но было поздно. Алмазов уже снял свою мягкую, на меховой подкладке, кожаную куртку — внешне комиссарскую, как ходили чекисты в гражданскую, но на самом деле иную — мягкую, уютную, теплую и пахнущую редким теперь мужским одеколоном.

Куртка улеглась на плечах Лидочки и обняла ее так ловко, что попытка плечами, руками избавиться от нее ни к чему не привела, хотя бы потому, что Алмазов сильными ладонями сжал предплечья Лиды. Лида вырвалась и пробежала несколько шагов, потом сорвала с себя куртку, обернулась и протянула ее перед собой, как щит, подбегавшему Алмазову.

— Большое спасибо, — сказала она. — Мне уже не холодно.

— Отлично, — сказал Алмазов, который умел не настаивать в тех случаях, когда настойчивость ничего ему не обещала, — я постарался лишь загладить тот грех, который я совершил на дороге. — В темноте жемчужными фонариками светились его зубы и белки глаз.

Лида сделала шаг в сторону на край дорожки и таким образом оказалась отрезанной от Алмазова и Мати Ванюшей Окрошко, который не успел толком разобраться, что же произошло, и со значительным припозданием спросил:

— Вам мое пальто дать?

— Зачем, на мне же уже есть пальто.

— А куртку надевали, — сказал Ванюша с обидой, и всем стало смешно.

Когда они миновали перекресток: справа — погреб, слева вниз — дорога к пруду, Лидочка увидела, что к пруду, опираясь на палку, спускается Александрийский.

— Спасибо, — сказала Лида быстро. — До свидания. Спокойной ночи.

Последние слова она произнесла на бегу.

— Вы куда? — закричал Ванюша.

— Она лучше вас знает куда, — услышала Лидочка голос Мати. Видно, тот удержал аспиранта, потому что Лиду никто не преследовал.

Александрийский услышал ее быстрые шаги и остановился.

— Павел Андреевич, это я, — сообщила Лидочка на бегу.

— Вижу, — сказал тот. — На вышку бегали?

— Там неинтересно, — сказала Лидочка, поравнявшись с Александрийским. — Просто далекое зарево.

— Когда-то я поднимался туда. Но только днем и в хорошую погоду. Но мне кажется, что если вам хочется полюбоваться Москвой, то лучше это сделать с Воробьевых гор. Недаром Герцен с Огаревым клялись там.