Костры миров - Геннадий Мартович Прашкевич
Тоскливая мелодия заполнила пустоту.
Проклятые суфражистки!
35
Зал погрузился в смутные сумерки.
Высветилась «плазма» по штофным стенам.
146…
146…
Магические цифры плыли прямо по стенам.
По «Черному квадрату» Малевича, по «Писсуару» Ростова, по листам Кабакова, вырванным из школьного дневника, по стандартным плакатам Комара и Меламеда, обессмысленным отсутствием вразумительного текста, по рукописям Гоголя, густо исчерканным рукой Овсянникова, не знающего сомнений…
150…
149…
Салтыков проголосовал, вынув мобильник.
150…
150…
Остался последний голос.
Может, академика, может, Овсянникова.
Оставалось ждать. Кто-то же, наконец, поставит точку?
«Овсянников! Ну, Овсянников!» – Мерцанова капризно надула губки.
«Как тебя звать?» – крикнул Овсянников официанту, ловко и быстро пробирающемуся между столиками.
«Герасим», – поклонился официант.
Онкилоны и выпестыши загудели, и Овсянников поднялся.
Он-то уж точно, наверное, проголосовал, решил Салтыков.
Он видел лицо Овсянникова – горящее, злое, резкое. Овсянников шел сквозь раздвигающуюся толпу, скандирующую его имя, и вдруг резко становился перед клеткой с собачкой.
«Овсянников!» – скандировал зал.
«Овсянников!» – откликались за рекой онкилоны.
Овсянников, как хирург, вытянул перед собой руки, и два вышколенных сотрудника ловко натянули на них тонкие резиновые перчатки. Маленькая раскормленная тварь в вольере что-то почуяла, взъерошенная, кудри встали дыбом. Рыча, отпрянула в дальний угол, но разве отпрянешь от судьбы? «Матерь Божья!» – рычал Овсянников. Все-таки Матерь Божья была в курсе его замыслов. Глаза Овсянникова налились кровью. Он правил миром. Он чувствовал, что Прошлое наконец, со всеми его чудесами и загадками, со всеми его Холстомерами, Фру-Фру и Муму, упало в его руки. Или вот-вот упадет. Он шарил, рычал и снова шарил в вольере, тянулся жадными руками. Кто-то вскрикнул, не выдержав напряжения, и Овсянников наконец, багровый, небритый, со стоном выволок собачонку из вольеры. «Кудрявая сучка! Ну что, защитил тебя твой Герасим?»
Он, наверное, имел в виду Салтыкова.
36
150…
150…
37
Овсянников топил собачку в бассейне.
Он всаживал собачку в клубящуюся воду.
Вода кипела от рвущихся воздушных пузырей.
Овсянников выпучил глаза. Он, кажется, кончил. С него наконец стащили перчатки, и трупик Муму безвольно поплыл по бассейну. Под счастливые вопли, звон бокалов и восторженный визг Овсянников почти бегом вернулся к своему столику.
«Человек! Бутылочку коньяка на стол господина Салтыкова!»
«Армянский? Грузинский? „Камю“? Есть коллекционный испанский».
Онкилоны и выпестыши восторженно взревели, но Овсянников перекричал всех:
«„Гран Шампань премьер крю“ моему другу. Не найдешь, самого всажу в бассейн, как собачку!» И запоздало возмутился, оглядывая зал: «Матерь Божья, ну что за рожи? Будто Нюрнберга не было».
Кого-то ударили по лицу.
В чудесную Мерцанову бросили салатом, она взвизгнула.
Свечи чудесно мерцали, почти гасли. Теперь от бассейна до дальнего запасного выхода дрались все. Схватив Мерцанову за руку, Овсянников, рыча, пробивался к выходу. Фрак на нем порвали. В какой-то момент Салтыков подумал, что Овсянников и Мерцанову хочет утопить. Но он выкрикнул: «К онкилонам!» Он был уверен в своей победе. Он хотел утвердить свою победу. Сдирая на ходу облитую красным вином кофточку, за ним пробивалась Мерцанова. Долой прошлое! Долой эту смутную могильную смуту, запах лампад, скрюченных героев с их шинелями и носами!
Академик Флеров обернулся к Салтыкову и негромко сказал:
«Я так пьян, что сейчас сяду на пол и буду плакать»
«Валяйте», – разрешил Салтыков.
В последний раз он увидел Овсянникова и Мерцанову уже у выхода.
Они пробивались сквозь толпу под роскошным «Писсуаром» Ростова.
Драка и не думала утихать, спокойными в зале оставались лишь Флеров и Салтыков. А так дрались все. Били Герасима, били почетных членов клуба, били онкилонов и выпестышей, какая-то стерва прыгала голенькая и подвывала, как кудрявая собачонка.
Это был уход Овсянникова в вечную славу, окончательное превращение в миф.
О том, что произошло на дороге, Салтыков узнал после полуночи.
На полной скорости серебристый «мерседес» Овсянникова вылетел на шоссе.
Костры онкилонов освещали полнеба. Следователи позже так и не смогли установить, какую скорость выжал Овсянников, уходя в свою вечную славу, но правая дверца «мерседеса», видимо, отвалилась еще на ходу. Правое колесо вылетело, как пущенное из катапульты. Капот задрало, пар белой струей бил из радиатора. Мерцанову, полуголую, выбросило через люк на теплый бетон, и она спрашивала, спрашивала, не открывая глаз: «Солдатики, я уже умерла?» А солдатики оказались из резервников, это их тяжелый «газ» вылетел встречь «мерседесу». «Ты чё, тетка! – потрясенно бормотали они. – Ты чё, ты чё? Ты будешь жить вечно». И отворачивались, отворачивались, старались не смотреть на то, что еще пять минут назад было Овсянниковым.
38
упячка пыщ пыщ
39
«Утро туманное, утро седое».
Салтыков открыл «Историю России».
Домашнее задание. «Перед вами картина художника В. И. Хабарова „Портрет Милы“. Представьте, что вы неожиданно вошли в комнату Милы и увидели свою подругу в необычной позе. Вы невольно рассматриваете ее милое лицо, руки, одежду. Что нового вы узнали о Миле?»
А что нового он узнал об Овсянникове?
И что нового он узнал о своей бывшей жене?
Кто ей теперь флакон подносит,
застигнут сценой роковой?
Кто у нее прощенья просит,
вины не зная за собой?
Кто сам трясется в лихорадке,
когда она к окну бежит
в преувеличенном припадке
и «ты свободен!» говорит?..
За рекой в стойбище онкилонов было тихо.
Муравьи ручейками безостановочно текли по замшелому камню.
«Персональный список покушений на Искусство России» – вот что следует продолжать. Все бросить и продолжать только этот мой «Персональный список покушений на Искусство России». Овсянникова нет, но последователей у Овсянникова ничуть не убавилось. Нужно упорно утверждать свои основы мира. Если мир стоит всего лишь на трех рыбах, все равно излагай именно свои основы. Как это, к примеру, делали когда-то подписавшиеся под «Описью имения, оставшегося после убитого на дуэли Тенгинского пехотного полка поручика Лермонтова» в июле 1841 года подполковник Маноенко, пятигорский плац-адъютант подпоручик Сидери, квартальный надзиратель Марушев и иже с ними.
«Шашка в серебряной с подчерниею оправе… Перстень англицкого золота с берюзою… Кольцо червонного золота… Самовар желтой меди складной… Железная кровать складная без прибора… Чемадан коженный… Седло черкеское простое с прибором… Лошадей две, мерин масти темно-серой, грива на правую сторону… Мерин масти светлосерой, грива на правую сторону… Крепостных людей – Иван Вертюков и Иван Соколов…»
Вот мир, изменять который уже нельзя.
40
«Папа, – пискнула с «плазмы»
