Наталья Галкина - Пишите письма

Поплутав по задворкам, я оказалась в знакомом внутреннем дворике “Архитектурного излишества”. Сидя на белой с черными лапами скамье под фонарем, достала я пудреницу, глянула в зеркальце на неутешительный портрет с фингалом, ссадиной и вспухшей губою, зачерпнула снега, приложила к лицу.

Во двор въехал черный сверкающий жук автомобиля, вышел Мумификатор, повернул ко мне по-совиному холодное брезгливое лицо жреца. Я явно ему не понравилась. Он поднял брови, из машины выгреблись два одинаковых амбала в осенних шляпах, я, подхватившись, убежала на улицу, где ждал меня футляр телефона-автомата, из которого наврала я маме с три короба, сказавшись ночующей у подружки. Выйдя из стекляшки телефонной будки, я испугалась, что так поздно, почти рано, что я наедине с проспектом и не знаю, куда идти, любой волк меня съест. Разумеется, навстречу шел человек, и это был Студенников, вероятно, проводивший домой свою бешеную жену, успевший утешить подругу Толика и прогуляться.

– Прости, что так вышло. Мне правда очень жаль, прости. Как ты?

– Замечательно, – отвечала я, встав так, чтобы меньше заметен был синяк. – А вот ты-то как живешь с такой… с такой…

Подбирая выражения, я разревелась, он достал платок, хотел вытереть мне слезы – или нос утереть? – но я увернулась, вытерлась рукавом, точно беспризорница.

– Ты начитанная умная девочка, – сказал он медленно, – герцогиня де Рюбомпрэ, – ума не приложу, где он взял эту герцогиню, из каких недр подсознания, – жизнь воспринимаешь через чтение, через литературу; а она видит жизнь такой, какой есть. Она читает мало, живет, пребывает в действительности.

– Драться и ругаться – это, по-твоему, пребывать в действительности?

– По твоим литературным канонам, – продолжал он, словно не слыша моего вопроса, – нет ничего важнее великой любви и благородного поведения. А в настоящей жизни…

Я его перебила:

– А в настоящей жизни надо хамить по мере сил и возможностей, а на любовь чихать с горы высокой, поскольку формальности важнее, а врать – очень даже хорошо.

– При чем тут формальности? Ты никогда не слыхала поговорку “Где постелила, там и спи”? А о заповедях ты знаешь что-нибудь?

– Не знала, что ты верующий.

– Верующий не верующий, но с детства усвоил, что двум богам не молятся, что прелюбодействовать негоже, – ну, и так далее.

– Если ты живешь с женой и не любишь ее, – изрекла я, – то ты и с ней прелюбодействуешь.

– Где ты только такое вычитала? – Он швырнул окурок в урну, издалека, почти со злостью, красный огонек пролетел светлячком. – И с чего ты взяла, что я ее не люблю? Что я не по любви женился?

– Я чувствую! Знаю! Вижу! Если бы… если бы ты был свободен, – голос у меня срывался, – и тебе пришлось бы выбирать сегодня между мной и ей, кого бы ты выбрал?

– Зачем ты спрашиваешь? Сколько ты лишнего говоришь.

– Так не лжец ли ты последний?! – вскричала я. – Для тебя важнее чувства настоящего какой-то непонятный долг?

– Тебе никогда не встречалось выражение “чувство долга”? Долг тоже чувство, рыжая. И сильней многих прочих, кстати.

С этими словами сделал он шаг с тротуара в услужливо открытую дверь троллейбуса, толстозадого и сине-желтого, дверь тотчас захлопнулась, троллейбус (первый, в отличие от любимого мною последнего) укатил.

Я побрела к выходу из города навстречу ветру, дувшему с юга на север, прикладывала к ссадине у брови снежки, всхлипывая, щеки и уши горели, губа распухла.

– Что это с нашей письмоносицей? – спросил преградивший мне дорогу Косоуров, которого я сгоряча вовсе не заметила. – На катке упали?

– На меня напала мерзкая баба, жена любимого человека.

– Заняты ли вы завтра между двумя и тремя?

– Вы хотите послать меня за почтой в книжный магазин?

– Нет, я хочу, чтобы вы посетили со мной барокамеру.

– Баро… что?

– Это такая кибитка, кабинка, заходите, дверь задраивают, как в звездолете, потихоньку меняют атмосферное давление, вы восходите в горы, не сходя с места. Или погружаетесь под воду на большую глубину. Девица, которая по болезни нуждалась в посещении данного лечебно-тренировочного аттракциона, подвернула ногу, и я хочу выдать вас за нее.

– Вам-то это зачем?

– Нужно.

– Ну, где наша не пропадала, – моя обида и горе улетучивались, я уже грызла преподнесенный мне Косоуровым пылающий пирожок с мясом, жаренный на солярке (мы стояли у спозаранку открывшейся пирожковой), – я снова согласна принять участие в ваших сомнительных экспериментах, – все ради науки!

– Не сомнительных, а спекулятивных, – сказал он, уходя. – И почему “снова”? В первый раз я вас ни о чем не просил, вашим согласием не интересовался; вы самовольничали и, если хотите, хулиганили с изобретенной мной установкой по личному почину.

Вместо того, чтобы поехать в институт, я отправилась домой. Брат с отцом были на работе, мама ушла подменить сотрудницу в свою библиотеку. Я приложила к синяку примочку из бодяги, намазалась мазью с пчелиным ядом, потом облепиховым вареньем. Приступ безнадежной усталости свалил меня на диван: впервые проявилась ярчайшим образом моя способность засыпать в самые тяжелые минуты жизни.

В тихом родительском доме на Благодатной улице, натянув на милом мирном бабушкином диване клетчатый плед до подпухшей скулы, из дневного снулого зимнего полусвета попала я в страшную враждебную мглу чужой, неизвестно чьей, замершей во зле коммунальной квартиры на одной из улиц – во сне я знала это зрительским знанием спящих – ночной послевоенной Москвы.

Зыбок был коридор, где присутствовала я почти бестелесно, трепещущее привидение, боящееся обнаружить местонахождение свое во тьме, скованное ужасом, не дающим возможности бежать из мрачного предательского пространства захлопнувшейся западни.

В коридор выходили запертые двери, невидимые в непроницаемой черноте. За одной из дверей, кажется в ванной, умирали два человека, я слышала их чейн-стоксовское гаснущее дыхание. Запах прели, сладкий синеватый запах цианида, крови, гибели кружил голову.

Спали ли коммунальные люди за другими дверьми? делали вид, что спят? или отсутствовали к случаю? были ли в доме убийцы? или собирались зайти проверить, как удалась им их работа?

Я знала только то, что один из двоих был застигнутым беглецом, отчасти мне известным; да еще то, что оказалась я где не надо не своей волею, случайно, какой-то колдовской научный движок вроде косоуровского “лифта” собрал меня в меня из ничего. Возможно, в роли почтальонши, вестницы, почтовой голубки. Но весть моя опоздала – или письмо, которое должна была я забрать для адресата, исчезло: ненаписанное? украденное?