Александр Усовский - Книги лжепророков

Тот вздохнул, перекрестился и, оглядевшись, решительно кивнул на ближайшее заведение:

— Туда!

В гомонящем и галдящем баре обстановка была, как в любом подобном заведении в любом уголке Земли — сигаретный дым, пиво, бубнящий в углу телевизор; Одиссей, увидев у стойки троицу парней явно фанатского вида, украшенных бело-голубыми шарфами — решительно направился в их сторону.

Как бы случайно толкнув самого рослого из фанатов "Леха" (и к тому же не извинившись), Одиссей, как и велел ему Алекс, выложил на стойку бумажник и, обратившись к бармену, произнес на польско-белорусской трасянке:

— Прошам тшы куфли пива и тшы фрытки з паприкою.

Бармен молча кивнул и, отойдя к крану, принялся наливать пиво. Одиссей, обернувшись к недружелюбно глядящему на него познаньцу — произнёс вполголоса, так, чтобы не слышал бармен:

— Цо, курва, глёндашь? Ходжь до дупы, пся крев6!

Познанец в первую секунду остолбенел от такой наглости — его глаза едва не вылезли из орбит — но, надо отдать ему должное, оторопь продолжалась у него крайне недолго. Тут же, не прибегая к ответным оскорблениям, познанец развернулся и с размаху врезал Одиссею кулаком в левую скулу.

Ого! В глазах заплясали огоньки, потолок пошатнулся — но, устояв, Одиссей, не очень надеясь на своё боксёрское мастерство (вернее, зная, что его нет), ринулся в ближний бой, и, успев правой рукой крепко сжать шею познаньца до того, как тот повторил удар — левой дважды изо всей силы зарядил ему под дых. Внутри атакованного познаньца что-то явственно хрустнуло, и только что яростно сопротивлявшееся тело как-то враз обмякло; но, как через секунду понял Одиссей, это было только началом…

Товарищи оскорблённого познаньского фаната слышали, что Одиссей сказал их земляку и единомышленнику, и, увидев, что между их товарищем и пришлым русским завязалась потасовка — ждать не стали, мгновенно вступив в драку; получив чувствительный удар по почкам, Одиссей на мгновение ослабил хватку — и тут же мир обрушился на него всем своим многосоттысячным весом — третий фанат "Леха" засадил ему с размаху в челюсть; вспышка, мгновенная оглушающая тишина — и стремительно удаляющийся потолок, ножки стульев у стойки, удар головой о пол — и вдруг наступившая блаженная тьма…

Очнулся он уже в полицейском участке; о том, что это был именно участок — свидетельствовал сначала специфический запах, а затем, когда Одиссей открыл глаза — решетка, отделяющая место его "отдыха" от коридора, по которому время от времени шныряли люди в форме. Алекс со Славой, сидевшие на шконке напротив, увидев, что Одиссей подаёт признаки жизни — обрадовались, как дети.

— О, живой! А ты говорил — в больницу! — Слава подошёл к Одиссею и, сочувственно покачав головой, добавил: — Ты б нам сказал, что навыков в рукопашке у тебя негусто, мы б чё другое придумали…. О как тебя разделали! — Чуть покровительственным тоном добавил он (хотя здоровенный, быстро наливающийся сине-зеленой темнотой, бланш под левым глазом Славы вовсе не говорил уж о каком-то его совсем немыслимом мастерстве в рукопашном бою).

Одиссей попытался встать; голова бешено закружилась, но он, отстранив пытающегося ему помочь Алекса — всё же сел на шконку. Ого! Однако…. Во рту — мерзкая каша из сгустков крови и осколков зубов, левая скула пылает, как будто на неё компресс из уксусной эссенции наложили, почки болят так, как будто в них — камни величиной в кулак. Повесились, однако…

Одиссей, не имея возможности говорить — рукой указал Славе на стоящую в углу урну, и, когда тот поднёс её поближе — старательно, в три приёма, повыплёвывал изо рта чёрные сгустки крови и костяное крошево, стараясь уберечь язык от торчащих во рту обломков бывших зубов. Алекс подал ему здоровую железную кружку с тепловатой и отдающей каким-то лекарством водой — и Одиссей прополоскал рот, выплёвывая розовую пенящуюся воду в ту же урну.

Ну что ж, вроде полегчало, хотя рваные лохмотья ткани внутри ротовой полости продолжали сочиться кровью; Одиссей поставил урну у своих ног, чтобы иметь возможность эту кровь сплёвывать. Блин, хоть бы не все зубы вынес ему этот фанат "Леха"… А кстати, интересно, чем закончилась драка? Он осмотрел своих товарищей — кроме фингала у Славы, других видимых повреждений у них не наблюдалось. Интересно, а что с противоположной стороны?

— А где наши… оппоненты? — спросил он у Алекса, едва ворочая языком в непривычной для того среде; пока рваные раны во рту заживут, да пока удастся как-то решить вопрос с протезированием — он знал, что ему еще придётся намучиться, сплёвывая кровь и раня язык об осколки зубов…

Алекс улыбнулся.

— А в больнице! Тебя тоже хотели туда свезти, но Слава запротестовал, объяснил тут капитану, что нам срочно домой надо, а в больничке вся песня может затянуться. Да и выбитые зубы дома у нас лечить не в пример дешевле… Тебе что-то вкололи, чтобы сердце не остановилось от шока — и сюда привезли. А наших гавриков — прямиком в травму; ты там одному ребро сломал, а у двоих — благодаря нам со Славой — проблемы с челюстью и перелом предплечья. Повреждения не шибко серьезные, но и не шутейные, так что ребятишки недельки три будут отдыхать у здешних травматологов.

— А кто… виноват? С юридической… точки зрения?

Алекс насмешливо оглядел Одиссея.

— Ну, вот как ты думаешь, если двадцать свидетелей в один голос заявили, что первым тебе впаял познаньский фантик — кого здешние мусора объявят крайними? Меня капитан полчаса уламывал заяву не писать — дескать, у них из-за этих фанатов и так постоянные проблемы, зачем мы будем им статистику портить, всё равно мы ж тут правосудия дожидаться не станем…. В общем, разрешил я ему себя уговорить; к тебе сейчас доктор придёт, осмотрит, определит степень повреждений — и, ежели он признает тебя транспортабельным, то мы переночуем в гостинице и утром чухнем в Варшаву. Бумагу я уже выправил, там менты подтверждают своим честным словом, с подписями и печатями, что у тебя, Алексея Татаринова, во время драки был похищен паспорт. Данные которого они, блин, не поленились у рецепторши нашего отеля списать, службисты…. У тебя вообще как самочувствие?

Хм, хороший вопрос…

— Утром буду, как штык. А пока полежать бы часов десять… — Чёртовы обломки зубов ужасно мешали говорить, язык то и дело царапался о них; было не столько больно, сколько неприятно.

Алекс кивнул.

— Завтра утром и решим; может, сразу поедем, а может — ежели тебе будет не шибко комфортно — подождём денек, над нами не каплет. Гут?

Одиссей кивнул, соглашаясь.

В коридоре мелькнул белый халат — и в сопровождении сержанта в арестантскую вошёл пожилой коренастый врач с усами а ля Пилсудский, всем своим видом внушающий уважение к медицине вообще и к гарволинским эскулапам — в частности.