Станислав Лем - Человек с Марса (Сборник)

— Как вы думаете, каков механизм действия? — спросил Джедевани.

— Это скорее всего ваша область. Я думаю, что-то вроде магнита, двух магнитов… Да что там, — он махнул рукой, — тысячи подобных мелочишек упрятаны в дьявольской машине, и нам не известно, с чего начать. Где доктор?

— Сказал, что пойдет в лабораторию, — ответил я.

— Ах да, центральная груша… Вот это — настоящая загадка. Все его механические фокусы еще можно, в конце концов, понять…

— Господа, — сказал профессор, — теперь мы разделимся на группы. Инженеры и доктор попытаются изучить элементы конструкции, функционирование машины и ее живого организма, а мы, — он повернулся к Фрэйзеру, Джедевани и ко мне, — подумаем о том, как добиться взаимопонимания с нашим гостем, если, конечно, нам удастся после обезвреживания его оживить…

Когда мы удобнее устроились в креслах, профессор взглянул на нас и сказал:

— Друзья мои, нам кажется, будто мы уже обуздали пришельца с Марса. Возможно, вы так именно и думаете. Однако я считаю, что та часть работы, которая выпала на нашу долю, окажется сложнее первой, хотя, может быть, не столь опасной. Уничтожать всегда легче, нежели создавать. Это первое. А второе — проблема общего языка. Что вы об этом думаете? — обратился он ко мне.

Я удивился.

— Я польщен, профессор, вашим обращением ко мне, но, по-моему, не я должен быть первым…

— К чему красивые слова, дорогой, к чему! Именно то, что вы не предубеждены и, возможно, не столь перегружены балластом знаний, как мы, наверняка облегчит вам принятие нетривиального решения. Я наблюдал за вами в различных ситуациях и видел, что вам свойственны свежие суждения, что вы обладаете, я бы сказал, весьма оригинальным мышлением.

Я поклонился.

— Думаю, начать следует с геометрического языка: концентрические окружности, какие-то простые уравнения типа тех, что создал великий Пифагор. Вот возможный путь к контакту.

— Мне это приходило на ум, — заметил Фрэйзер, — но такова может быть первая стадия. А дальше?

— Все зависит от его реакций. Например, от того, каким образом он даст нам знать о себе. И вообще, видит ли он в нашем понимании этого слова? Какие участки видимого спектра он воспринимает и каковы его реакции, то есть способы проявления происходящих в нем жизненных процессов?

Профессор протер платочком очки, нацепил их на нос и долго глядел на меня. Я вспомнил школьные годы и скуксился. Может, ляпнул глупость?

— Видимо, я вас недооценил, — проговорил старик. — Да, да, начинаю стареть… Вы напомнили мне то, что я сказал вчера: слова Ньютона. Не перебивайте. Тут дело не в намерениях. Прежде чем мы пожелаем с ним познакомиться, необходимо его познать. Это самая настоящая «вещь в себе» Канта. Вот в чем секрет.

В этот момент на полочке камина замигал красный сигнал. Фрэйзер подошел к нише и снял трубку телефона.

— Доктор вызывает нас в лабораторию. Может, какие-то новости. Мы спускаемся, — бросил он в трубку.

Все встали. Синьор Джедевани вынул из кармана щеточку, почистил пиджак, изучающе глянул в зеркало, висевшее между шкафами, и направился к двери. Мы последовали за ним.

В лаборатории находился только доктор. На длинном столе стояло несколько аппаратов, а таинственная черная груша была укреплена на штативе словно какой-то ядовитый, но уже безопасный фрукт, и, как я заметил, соединялась с чувствительным гальванометром.

— Интересное дело: она испускает слабые токи, словно возбужденная живая плазма, — повернулся к нам доктор. — Подобные тем, какие излучает возбужденный человеческий мозг. Надо достать хороший и чувствительный регистрирующий прибор. Быть может, это путь к пониманию. Взгляните.

Доктор взял в руку небольшой электрический фонарик и, включив его, поднес к той части груши, на которой было прозрачное оконце. В тот момент, когда на оконце упал луч света, стрелка гальванометра несколько раз довольно сильно качнулась.

— Типичная фототропическая реакция, — сказал доктор.

Профессор не проявлял особого воодушевления.

— Я думаю, такой путь потребует множества длительных опытов. Что вы собираетесь делать?

— Буду помещать перед оконцем свет различной интенсивности, различных цветов и оттенков — может быть, какие-то рисунки — и изучать реакцию.

— Электрическую?

— Ну да, пока что иное невозможно. Вы видите: у груши внизу двадцать семь тонких проволочек, которые связаны с соответствующими гнездами розетки в машине. Я исследовал ток в этих проводках и обнаружил интересную вещь: некоторые реагируют на свет, другие — нет.

— Сколько из них реагируют на свет? — спросил я.

— Кажется, три.

Доктор соединил два других проводка с гальванометром и показал, что теперь свет не вызывает никакой реакции. Я подошел и приложил руку к груше. Стрелка гальванометра дрогнула.

— Ого, может быть, действует тепло вашей руки? Значит, таким путем можно регистрировать термические изменения? Попробуем иначе.

Он начал новые опыты. Из хаоса фактов он, казалось, создавал все более ясную картину: тоненькие проволочки служили рецепторами физических изменений в окружающей среде. Мы один за одним выявили рецепторы напряженности электрического поля и его частоты, но это было всего несколько проволочек. Подавляющее же их число оставалось загадкой. Мы применяли химические, тепловые, магнитные и звуковые раздражители — никакого результата.

— Трудное дело, — сказал наконец доктор. — Может быть, эта самодостаточная груша вовсе не «вещь в себе»? Что, если организованная плазма на Марсе пошла иным путем, нежели на Земле: у нас ей пришлось на путях эволюции создавать себе и из себя двигательный аппарат, систему питания и нервную систему, а на Марсе было иначе, гораздо проще. Создалась мыслящая, но очень беспомощная плазма, которая ускорила эволюцию, создав себе машину для перемещения, зрения, слуха и защиты от опасности. В таком случае исследование самой груши мало что даст.

Профессор слушал его и кивал.

— Да, да… Это-то как раз и есть нечеловеческая поразительная штука, как кто-то из нас выразился вчера, с которой может встретиться человек… — Он повернулся к доктору. — Ничего страшного, не отчаивайтесь, продолжайте опыты. А теперь мы отправимся к нашим конструкторам.

В большом монтажном зале, который я видел впервые, стоял дикий лязг. На длинных шинах из прессованного эбонита медленно, хотелось бы сказать, «величественно», передвигались две огромные фарфоровые колонны, на которых покоились большие никелированные шары. Между шарами извивалась светло-фиолетовая громыхающая и трепещущая молния, которая то и дело пыталась сорваться с гигантского искрового разрядника. Эхо грома отражалось от стеклянного потолка.