Дмитрий Старицкий - Путанабус. Наперегонки со смертью
– Первая минута – бриллиант, первый час – золото, первые сутки – серебро. А дальше – дерево, – просветила меня доктор.
– Какое дерево? – переспросил я, не поняв юмора.
– То, из которого строгают гроб, – пояснил магистр Купер.
– Все равно непонятно: мы же были довольно далеко от города. На границе с Валлийским принципатом.
– Вас доставили сюда на санитарном вертолете, – улыбнулась доктор. – Вас и еще одну девушку с проникающим ранением груди.
– Какую девушку? – всполошился я.
– Успокойтесь, доктор Волынски, вам нельзя волноваться, поэтому пока мы вам ничего не скажем, – тут же вскинулся магистр Купер.
– Эскулапы… – сурово так протянул, но даже не матюгнувшись; тут же послушно принял предписанную позу, хотя хотелось очень грязно ругаться на всех знакомых языках. – Ничего вы не понимаете в людях. Если вы мне ничего не скажете сейчас, то я буду намного сильнее волноваться и уж накручу себя по-любому гораздо сильнее от неизвестности. К бабке не ходи.
– К какой бабке? – удивилась доктор.
Пришлось пояснить:
– Это присказка такая русская. Когда все предельно ясно, и гадалка уже не нужна.
– Вы русский? – удивился Купер.
– А что, не похож? Наверное, оттого, что нос набок. Как зовут эту девушку?
– Нет, просто вы очень чисто говорите по-английски, – отметила доктор, – как природный англичанин. Причем как англичанин из хорошей семьи.
– Я учился в Оксфорде в школе бизнеса, – пояснил им происхождение моего хорошего английского произношения.
Врачи переглянулись, потом Купер вынул из кармана блокнот и прочитал фамилию девушки:
– Синевиш.
– Наверное, Синевич? – поправил его.
– Да, вы правы. Ваши фамилии – очень трудные для произношения.
– Что с ней? – постарался, чтобы голос не выдавал моего волнения.
Наташа!!!
Моя Наташа!
Ранена!
Нет мне прощения!
– Проникающее ранение в грудь. Навылет. Ей сделали операцию, но состояние тяжелое. Пневмоторакс, – пояснила доктор.
– Слава богу, она жива. Руки связаны, а то бы перекрестился, – выговорил с заметным облегчением.
– Кто она вам? – спросил Купер.
– Жена, – ответил ему уверенно.
– А остальные девушки, которые нам каждый день надоедают, требуя от нас бюллетень состояния вашего здоровья, как будто вы – коронованная особа? – уточнила доктор заинтересованно.
– Тоже жены, но Наташа – любимая жена.
Наверное, дурацкая у меня сейчас улыбка.
– У вас гарем? – обалдело переспросил Купер.
Озадаченность на его лице перемежалась с неприкрытой завистью. А челюсть-то упала – Мастроянни, блин! Вид удрученного красавца-магистра резко повысил мне настроение. А может, и состояние.
– Гарем, а что такого? – попытался пожать плечами, но не вышло.
– Да… Такого у нас еще не было. Что делать будем, Лусиано? – спросила доктор магистра, задорно подмигнув мне правым глазом.
– Завидовать будем, – ответил магистр. – Что еще тут можно сделать?
– Чему завидовать? Ты, наверное, весь госпиталь уже перетоптать успел, – засмеялась доктор.
– Завидовать тому, что столько женщин при одном мужике еще не выцарапали друг другу глаза и не забили его скалками, – на полном серьезе ответил Лусиано.
– Они у меня дружные, – улыбнулся я, вспомнив своих девчат, и вернулся к более волнующему меня вопросу: – Наташа – как ее состояние?
– Стабильно тяжелое, но есть надежда, что все будет хорошо, – охотно ответила доктор. – Операция по крайней мере прошла удачно. На грудине даже шрам будет небольшой, не портящий красоту таких прелестных молочных желез, чего не сказать о спине. Хотя… Глубокое декольте ей больше не носить. Но чтоб это была ее самая большая печаль в жизни.
Чувствовалось, что доктор Балестерос гордится своей работой.
– Главное, она жива, – выдохнул я уже облегченно. – Я могу ее увидеть?
– Вы с ума сошли, – доктор даже всплеснула руками, под которыми колыхнулись ее большие тяжелые груди, – сами еще двигаться не можете! Да и она пока пластом лежит под капельницей. Думаете, ей приятно будет, что вы видели ее такой худой, бледной и изможденной? Она же крови потеряла много. Вот оба поправитесь – и милуйтесь, сколько вам влезет. – Она посмотрела на большие золотые часы, похожие на те, которые мы взяли в трофей у бандитов, только более плоские. – Скоро вас покормят завтраком и обмоют. А пока лежите. Завтра вам наденут воротник, и вы сможете осторожно ограниченно двигаться. Руки и ноги тогда отвяжем, если дадите честное слово, что не будете делать глупостей. Лучше спите, сон – хорошее лекарство в вашем случае. Не все же на вас паучий яд изводить. Он дорогой и редкий.
– Так это от него меня так плющит и колбасит? – сказал с обвинением в сторону медиков. – Или от какой другой наркоты, на которую меня тут подсадили?
– Не поняла? – переспросила доктор.
Видимо, свою фразу я в волнении сказал по-русски. Пришлось перевести, хотя перевод вышел довольно-таки корявым. Даже расширить формулировки нужно было раз так в восемь. Нет в английском языке емкости и образности русских определений.
– Не могли бы вы рассказать нам об этом подробней? – внимательно спросила доктор Балестерос.
– Легко.
– Лусиано, садитесь и берите блокнот, – приказала доктор, сама подтаскивая стул к моей кровати.
– Итак, доктор Волынски, расскажите нам поподробнее об этих своих галлюцинациях, – попросила доктор, закидывая ногу на ногу.
– Зовите меня просто Жора. А то наш диалог напоминает голливудский фильм «Шпионы, как мы».
– Спасибо. А меня тогда зовите просто Мария, – засмеялась доктор.
– Заметано, – улыбнулся я. – Как говорит моя жена Роза: «Из всех искусств для нас важнейшим является мексиканское кино».
– Все же нам лучше не терять времени и обсудить ваши галлюцинации, – вернул всех в рабочее состояние магистр Купер. – Они возникают у вас сразу после инъекции?
– Нет. Сразу после инъекции, если рассматривать в ее качестве легкое покалывание шеи…
Магистр Купер подтверждающе кивнул своим красивым лицом.
– Так вот. Сразу после укола наступала тьма. Я бы даже сказал абсолютная тьма. Вот только скорость погружения в нее была разной. А сама тьма всегда была одинаковой. Это то, что я успевал сознанием зацепить. А видения… Я бы не сказал, что они – галлюцинация. Это была реальность, «данная нам в ощущениях». Причем в ощущениях любого рода. И эти ощущения были четче и насыщенней нашей с вами реальности. Примерно как реальная натура и написанная с нее картина в стиле гиперреализма[31]. Я ясно излагаю?
– Да, да, – заверили меня медики дуэтом.
А доктор «Просто Мария» тут же поднесла к моему рту носик чайника – глотку сполоснуть, чтоб легче излагалось.
И действительно, излагаться стало легче.
– Давайте все же остановимся на термине «видения». Потому что в отличие от галлюцинаций имелось полное погружение в переживания и ощущения, даже запаховые, вкусовые и тактильные, и в то же время наблюдалась некоторая ментальная отстраненность, взгляд сверху-сбоку, как в ролевой компьютерной игре. Хотя не во всех, только в первом видении. В двух других такой отстраненности не было. Но самое интересное в том, что все эти видения воспринимались как возвращение в реальность после той наркотической тьмы.
И я рассказал им все. И про гражданскую войну, и про теракт, и про полет в космос вместо Гагарина.
Долго рассказывал. Подробно. И, похоже, местных эскулапов этой исповедью сильно впечатлил.
– Занятно. Нам такого еще никто не доводил до сведения. Про тьму говорили все испытуемые, а вот про видения – вы первый, – заметила доктор Балестерос. – Интересно то, что в большинстве ваших видений погибает ваша жена. Если это все разложить с точки зрения психоанализа…
– Вот только не надо мою психику брать на анализ, – запротестовал я. – Тем более по методикам этого венского шарлатана.
– Чем вам так не угодил Шломо Фройд? – удивился магистр Купер, догадавшись, кого я имею в виду под «венским шарлатаном».
Сам я это определение беззастенчиво стибрил у Набокова.
– А вы Сартра[32] читали?
– Не все, – ответила за Купера Балестерос.
– Только роман «Тошнота», – поддакнул магистр.
– А конкретно биографию Зигмунда Фрейда из-под его пера?[33]
Врачи отрицательно покачали головами.
– Сартру поначалу в Голливуде заказали сценарий биографического фильма про Фрейда. Но гений, как всегда, слишком глубоко копнул, и такой фильм американцы естественно ставить не стали. Тогда Сартр издал этот опус, существенно расширив его, в качестве биографического романа.
– Ну и что там такого впечатляющего? – спросила «Просто Мария».
– А то, что вся теория Фрейда, как доказано Сартром, основана всего на двух случаях! Его личной – самого Фрейда, сексуальной тяги к своей матери и такого же тяготения к собственному отцу ОДНОЙ его пациентки. И все! Никакого анкетирования, хотя бы примитивного, по закону больших чисел, он не проводил. Контрольных групп не вел. Не говоря уж о сборе статистики. Согласитесь со мной, что такой подход в корне ненаучен? Но зато был очень скандален для девятнадцатого века. И коммерчески успешен.
