Многократор - Художник Её Высочества

Дед, когда узнал про степановы планы насчет образования, столичной жизни, процедил сквозь зубы: «Знал бы раньше — бараньим яйцам морду лапушкой сделал.» Потому, наверно, предчувствуя — порол Степана в детстве постоянно. Хватал ремень и, рыча, молотил советской звездой на бляхе со всей силой, игнорируя вопли извивающегося в руке отрока. Правда, бил не по внучку, а по всему, что есть вокруг в нескольких миллиметрах от тела. Этого было достаточно.

Степан, не отрываясь, коршуном следил за матерью, и когда она, сморщившись, схватилась за бок, подскочил.

— Что сказали в больнице?

Мать хлюпнула носом.

— Только попробуй соври мне, Павлик Морозов! — надавил жёстче.

— Киста.

Мать — классический ипохондрик. Для нее ячмень на глазу ассоциировался с ампутацией головы. А тут киста! И хотя врач давно гнал на операцию, она решилась буквально только вот, перед приездом сына.

— Знаешь, как он меня уговорил? — защебетала она. — Говорит: что вы-что вы?! раньше делали разрез от колена до лопаток, а сейчас надрезик с гулькин нос, вводят трубочку и чмок! высасывают вакуумом.

Она уже сдала анализы и вот сразу же моментально за пирожками, без глотаний микробов прогрессивного паралича, клянётся раз, обещает трижды, ляжет на операцию, хирург своей работой живёт, халат приоткрылся — на футболке: «На диете целый год пробыла девица, врач никак не попадёт шприцем в ягодицу», операция — пустяк под местным наркозом и через десять минут можно на дискотеку.

— Смотри у меня… — протянул, прикидывая степень её вранья. Но после пирожков сбегал в библиотеку, прочитал в энциклопедии, что болезнь ниже средней паршивости, но возможны осложнения, если запустишь.

К вечеру принял решение: ехать в Черногорск к могутнику Двухголовому. Может правда, смогут методиками «струн» заменить операцию, раз мать их так боится. Доктора у нас спасут от любой жизни. Из них только, Докторскую, колбасу делать.

Единственно, сьест ещё пирожок с картошкой, вытрет жирные пальцы о штаны, да выйдет в город доразобраться с одной кистой, вынашиваемой собственным организмом.

Что и сделал. Но по сравнению с мирской жизнью это уже китайское гнездо иероглифа, означающего «Основу сети». Вроде того что взять и потянуть за нить, распуская, как старый свитер, липучую сеть, накинутую на сознание.

Красноярск — столица любви. Красноярцы — от мала до велика — сладострастцы. Архитектура — эротические грезы. Безапелляционно утверждается, Москва — второй Рим и третьему не бысти. Необоснованные претензии и имперская, не подкрепленная реалиями, узурпация. Известно, что Красноярск древнее Москвы. Когда Клеопатра в Великом Восточном Посольстве (дотошно описанное Аврелием Виктором) основала Красноярск, на месте Москвы только три медведя пердели в берлогах. Факт не широкоизвестный, но предмет гордости историков Красноярска — Казанова (после того как сбежал из венецианской тюрьмы) скрывался от преследования в Красноярске. И даже некоторое время пребывал в партикулярном чине советника при губернаторе. И даже короткий отрезок времени во время инфлюэнцы шефа занимал сам губернаторский пост, возможности чего особенно благоволили почтенные жены высших чиновников города. Не говоря уже о том, что в пансионе Хлобудковой (бережно восстановленный реставраторами деревянный дом на углу Горького и Маркса) воспитывался внебрачный сын Марии Медичи от красавчика Кончини. Хотя считается, что мамаша собственноручно отравила его в политических интересах королевского дома, сбивая оппозиционное пламя строптивых вассалов во главе с принцем Конде. Сынок, правда, усоп в девять лет из-за банальной дифтерии, почему факт проживания сыночка в Красноярске и не получил заметной акцентации. Мало ли исторического материала? В таком случае, вот еще факт, бережно скрываемый ведомством, именуемым по цепочке ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, короткое время МГБ, навязшее у всех в зубах КГБ, наконец, ФСБ. Гений всех народов во время ссылки оставил внебрачное дитё, волею вышеуказанного ведомства оказавшееся в Красноярске и выросшее на удивление приличным человеком (против папочки-то).

Так-то! А то Москва — второй Рим. Красноярск! — кусок неба упавший на землю, и Москве только соплю подтирать. Всю жизнь столица корчилась на управленческой дыбе, зато Красноярск, оставив себе любовь и наслаждения, правил державой фактически. Те же Бурбоны вершили судьбу страны не в Лувре, а на французской Ривьере, где южный ветерок задувал под юбки фавориткам короля и рябил в бокале молодое вино. Климат субтропического Красноярска нежней влюбившейся проститутки. Четыре месяца как бы зимы (скорее осень с шёлковыми дождями), остальные двести сорок дней солнце не туманят облака, пляжи манят золотым песком, ласкающие струи Енисея теплее парных ночей. Тайга подступает прямо к двухэтажным коттеджам окраин, угрожая заполонить город живой зеленью. И такое может случиться (уж слишком буйно разрастается растительность), если работающая как часы коммунальная служба города вдруг прекратит ежедневную борьбу с кедровыми джунглями и полным составом двинет на карнавалы, которые бразилестее бразильских и случаются чаще, чем бреется влюблённый.

Пекин представляет из себя квадрат, Чикаго — шахматы, Москва амёбообразна с щупальцами спальных районов, Красноярск картографически, сверху, один в один сердце. Сердце, раскаленное от любви.

— Шизофреника фриз ошейника носим горлостью, с гордой бодростью, — проговорил Степан и перевел реостатную каретку в первоначальное положение, из бараньих яиц в сердце, полное любви. Смена декораций.

Если немцы в средневековое время додумались носить в гульфике деньги, то русские в этом месте носили только то, что положено. Художник поносил там кое-что еще, и ему теперь ясно, что безумием можно играться как хочется (а в Красноярске восемь месяцев в году, само собой, тридцать градусов ниже нуля и сорокоградусные морозы случаются чаще, чем подбривается, смотрится в зеркало, и вздыхает чаще, чем дышит, влюблённая женщина). Теперь-то ясно, что это своего рода промокашка, промоченная ЛСД, мир, где входишь в горячие реки человеком, а выползаешь русалкой, покрытой серебряной чешуей. Где-то краем сознания понимаешь конечность иллюзии, при всем при том соглашаясь с материальностью апельсинов на елках. Главное в этот момент — перестать нервничать, исследовать, расчленяя, а самое приятное (белое-белое и приятно), что чувствуешь себя всё более и более богом. Или по крайней мере дэйвом, способным создавать в мгновение ока галикарнасские храмины, висячие сады, прочие чудеса, входящие в список семи чудес света, также выходящие из него. Но получая физиологическое удовольствие от того, что топчешь родную глину, необходимо препарировать дальше. Каретку выше, в мозг, где живут воспоминания. Тут такое дело: сердце, полное любви, раскалено и чадит, а вокруг аптечная чистота, дышать страшно — заразишь ещё.