Многократор - Художник Её Высочества

— Что мне твои сливки общества..?! — не выдержал Глоова. — Говори по делу.

Степан рассказал, что Абигель по-прежнему в больнице. Улучшение относительное, но по крайней мере не воет от ужаса по поводу живых букв на полке.

— Не думал, что вы вообще приедете.

— Приехал бы раньше, если бы в шахте не взорвался газ.

А разбираться с этой подлостью пришлось Двухголовому. Потом он подался в столицу, раз обещал, а Бескорсый в скафандре до сих пор ползает под землей.

— Повезло невероятно! Волей Господней обрушилась порода и пробкой закрыла выработки, то бы спасать было некого. Вывели всех, но до сих пор не можем найти начальника вентиляции. Поэтому я приехал пустой. Серёге без нашего прибора не найти человека.

— Разве вы имеете какое-нибудь отношение к горноспасателям?

— Никакого. Но с их причиндалами там делать нечего.

Пока Глоова разглядывал сверху Москву, Степан из-под бровей посматривал на Глоову. И было что-то в его взгляде. Смешливая сумасшедшинка, быть может назвать.

— Идем к Абигели или нет? — обернулся Глоова.

Степан пожал плечами.

— Хорошо. Идемте.

— Ты какой-то странный. То чуть в ноги не падал на Ташибе, а то плечиками подёргиваешь, лицом внутрь.

— Не спал я. Видите вялый какой? Как Австрия времён отделения Пруссии.

— Ну-ну… Австрия, — прищурился на художника Глоова. — Поехали!

Абигель не выразила никаких эмоций, лежала, водила за ними зрачками. Глоова попросил подождать в коридоре. Степан ушел и ждал чуть не до обеда. Не то чтобы ждал, а сидя в углу дивана, ловил носом окуней.

— Вставай, орёл. Полетели.

Над ним Глоова буквой, Ф, , кривясь, смотрит на художника. Степан вскочил и понял, что выдремался. По дороге к университету остановились, сели на скамейку в парке Новодевичьего монастыря. Посидели некоторое время без разговоров, любуясь игрой бликов на золотых луковках.

— Ну, ты как? — осторожно так спрошено.

У Степана физиономия протокольнее некуда.

— Вы о чем?

— О том, что в забитом пассажирами трамвае всегда найдутся лишние ноги. Нам не нужны эти лишние ноги!

— А зачем их искать, я не понял?

— Затем! — вдруг осердился Глоова. — Морячки у айсберга видят ровно три с половиной сантиметра. Ты хоть догадываешься, сколько там подземных этажей?

— Мороженое понижает жар. И зубов не надо. И говорят оно сладкое.

Купил «эскимо» и сидел теперь, работая языком.

— Я ему про Фому, он мне про Ерёму! Она мне ведь всё рассказала, — бьёт шафранной ладошкой о колено так, что морщится. — Я, знаешь ли, худо-бедно владею гипнозом. В её положении не соврёшь.

— В таком случае, почему вы обманываете?

— Мы не договариваем, а не обманываем, друг ситцевый.

— Бумажный. Моя фамилия Бумажный.

— Спаси Бог от начинающего играть на скрипке!

Глоова хоть двигался в глицерине, как его Абигель, на этот раз нервическим шагом сбегал к каталке мороженщика и купил вафельный конус с земляничным шариком. Съел его, поостыл и проговорил, пытаясь прожечь Степана значительным взглядом:

— Давай откровенно. Задавай любые вопросы, считающиейся нужными.

— Извините, я вас не понимаю.

— Дурака-то не включай! Не стыдно тебе?!

Глоова в сердцах так махнул рукой, что Степан подумал: «Ногти ведь поотлетают. Надо же, как я его раздосадовал?»

— Когда прижало — заметался, уговаривал… Зачем тебе она? Не играй со мной в молчанку!

Степан положил локти на спинку скамейки, вытянул ноги по прямой, всем видом показывая: ему, право, нечем ответить.

Глоова вскочил, сверля глазами степанову макушку. Степан же что-то заинтересованно рассматривал на своих рванных сандалетах.

— Хорошо, закончим переглядушки. Но имей в виду следующее. Ты же любишь свою маму?

Степан напрягся, подтянул ноги под себя.

— Когда просвечивали тебя на Ташибе, мы дознались, что у мамы тоже есть болезнь. Получилось случайно, и потому, что ты с ней общался намедни. Что за болезнь, нужно разбираться. Я не шантажирую, я стою перед тобой с голыми руками, в то время как ты выёживаешься… Короче! Скажешь — маму посмотрим и вылечим. Её же оставь в покое. Я пошел, а ты не дуркуй! Всех благ!

Только у детей и даунов вечером такое же хорошее настроение, как утром. Нормальному человеку к вечеру хочется кого-нибудь прирезать, пристрелить или взорвать, как исламскому фундаменталисту.

Степан просидел, наверное, еще целый час, морщась от назойливых бликов монастырских луковиц, потом остеклянел глазами, наставил на себя указательный палец, будто собрался выстрелить им в лоб, и из-за кости переносицы, перед ногтём, появилась, раскаленная до белого, пулька. Любой самоубийца подтвердил бы, если мог, как трудно, практически невозможно, добиться белой вспышки у черепа. Белое, белое и приятно. Страшно, но как приятно!

Куда деваться датчанину, прижатому к морю, от своей знаменитой русалочки? Где развернуться итальянцу, если страна — тощий сапог, с гороховых царей пасующий Сицилию, улицы средиземноморского типа — пеналы и, куда ни поверни голову, взгляд упирается в нумерованные руины. Как размахнуться и ухнуть японцу без угрозы заехать локтем в солнечное сплетение ближайшего соседа, где теснота — национальная форма существования (теснота харакири эпатична), без которой, если не идеальный рабочий коллектив, то анархия и банда на банду. Упаси Бог заноситься, но где-то повезло русскому человеку, когда, отмахавшись от татаро-монгол, разозлившись, впитав золотоордынскую событийность, он пошел в мир. Некуда идти ни датчанину, ни итальянцу, ни японцу, кроме как резать животом набежавшую волну, зато славянин, наплевав в Киеве — колыбеле городов земли русской на второй закон термодинамики, как попёр за горизонт, за которым дикие народы себя не узнавали, потому что одно гражданское лицо приходилось на кусок тайги размером с Японию, и ломил так до Тихого океана, по инерции заскочив на Аляску. Чего, спрашивается, не пошел он дальше, проголодавшись индейцами и первыми конкистадорами, почему не проглотился Панамским горлом и не упал в джунгли и пампасы Южной Америки? Ах, нет, аскетизм не только японцу к узкоглазому лицу. Одной шестой территории земли оказалось достаточно широкой русской душе. Та же Сибирь покрывает Европу, как газета почтовую марку. Куда уж больше?

Несчастны люди, не испытавшие ностальгии. Или самые счастливые, и об этом не догадывающиеся, оттого, что всю жизнь живут там, где родились. Каждый раз, когда Бумажный возвращался домой, его душу словно опускали в кислоту, разъедающую изоляционное покрытие, и обнаженная душа меняла рабочую частоту, страшилась и наслаждалась.