Юрий Брайдер - Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками

— Ну, ладно вам, ладно, — прервал возмущенный гвалт Сила Гораздович. — Накинулись все на одного. Разве так можно? Что плохого он сделал? Украл, убил, предал? Человек жениться хочет, а вы его на куски готовы разорвать. Подход негосударственный. Выходит, мы зря его кормили, учили, одевали? Все с начала теперь? И кого на его место назначить? Тебя, что ли, Шишкин? Или тебя, Овечкин? Зайцев вон какой с виду умный, а ведь в автоматикой телемеханике ни в зуб ногой. Даже не знает, что это такое. Кто из вас может систему энергораспределения ракеты наладить? А? Вот видите. Незаменимых людей, конечно, нет. Не станет Пряжкина, будет кто-то другой. Определенные меры мы в свое время приняли. Да только зачем нам самим себе заботы придумывать? Взять того же Зайцева. Человек бдительный, ничего не скажешь. Только где нам столько колючей проволоки взять, чтобы в четыре кола все государство огородить? Хватит, что он в прошлом году всех гусей и уток распугал. А вдруг не прилетят они больше с испуга? Значит, ни мяса, ни пера, ни пуха! К каждой проблеме тонкий подход требуется. Тут рубить с плеча нельзя. А то раскаркались — Пряжкин то, Пряжкин се… На себя посмотрите. То обблюетесь, то обдрищетесь! Тем более, что с Пряжкиным еще ничего не ясно… Встань, сподвижник. Тебе что, в самом деле эта девка приглянулась?

— Да, — облизав пересохшие губы, выдавил Пряжкин.

— Уверен, что не шпионка она?

— Да, — прошептал Пряжкин.

— Не слышу… Громче. Шипишь, как дохлый селезень. Ну, а теперь гляди мне в глаза и отвечай как на духу: кто тебе дороже, девка приблудная или родная держава?

— Так нельзя… разделять. Родная держава есть родная держава, а… она… это она…

— Да я же не заставляю тебя прямо сейчас от нее отречься. Может, она и в самом деле без вины виноватая… Ты мне ответь на отвлеченный вопрос: что выбираешь — родину или бабу, если та и в самом деле вражеское отродье?

— Родину…

— Вот это я и хотел от тебя услышать. Если эта девка шпионка, то ясно, куда ее потянет. Сразу и выяснится, что к чему. Завтра же, не откладывая, возьми ее с собой под землю. Покажи ей все, что захочется. А потом пусть расскажет твоим людям, какая тяжелая и подлая жизнь за рубежом и какое счастье оказаться здесь. Если она злые намерения хранит, это сразу выяснится. Внимательно наблюдай за ней. Все подмечай, и слова и взгляды. Соглядатаев за тобой не будет. Возьмешь только своих людей. И решение примешь сам. Доверим ему, соратники и сподвижники?

— Доверим, доверим! — загалдели все, как будто четверть часа назад и не требовали крови.

— Завтра мы все снова соберемся, и ты, Пряжкин, скажешь правду. Если она без вины, тут же вас и обвенчаем, а если умысел имела… — Попов на секунду задумался, словно подыскивая достаточно веское заключительное слово.

— Что тогда? — спросил Пряжкин, забыв, что перебивать Силу Гораздовича так же опасно, как всуе поминать имя Перуна-Громовержца.

— А тогда свершится закон, — в голосе Попова появилось что-то такое, от чего у Пряжкина похолодело в животе. — Ты сам все знаешь. Смертной казни у нас нет, и ради какой-то девчонки вводить ее нецелесообразно. Изгоним из пределов государства и все. А теперь иди. Помни, сподвижник, мы тебе верим.

Пряжкин, еле переставляя враз ослабевшие ноги, пересек площадь и у штаба наткнулся на Пашку, который втолковывал что-то низкорослому, плосколицему человеку в оленьей кухлянке, которого придерживали за руки два амбала из пограничной стражи.

— И кто же ты такой есть? — спрашивал Пашка тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

— Никифоров я, — примирительно отвечал человек в кухлянке. — Отпусти, начальник. Моя за оленем шла.

— Нет, ты не Никифоров. Никифоров знает, как отвечать на вопросы коменданта штаба.

— Чучмек Никифоров по вашему приказанию прибыл, — бодро доложил Никифоров.

— Прибыть ты прибыл. Вижу. Да только не по моему приказанию… Где его взяли? — Это относилось уже к пограничной страже.

— В двух верстах от рубежа. Балкой гнал нарты. Чуть оленей не угробил.

— Неправда, начальник. Моя оленя не угробит. Моя оленя уважает.

— Молчи. Отвечай, что возле рубежа делал?

— То молчи, то отвечай… Злой ты, начальник. Как медведь-шатун злой.

— Если не ответишь, я твои кишки сейчас на эту дуру намотаю. — Пашка указал на Святовида.

— Моя оленей искал. Олень рубеж не знает. Олень от стада отбился, в тундру ушел. Моя искать поехал. Без оленя чучмеку Никифорову нельзя. Без оленя моя помирать будет.

— За этим задержки не будет. Предупреждали тебя, что к рубежу ходить нельзя?

— Предупреждали. Давно предупреждали. Забыл совсем.

— Палец к бумаге прикладывал?

— И палец прикладывал и крест рисовал.

— Идола целовал?

— Целовал, однако. Попробуй не поцелуй твоего идола.

— Значит, теперь не обижайся.

— Чучмек Никифоров не обижаться.

— А-а-а, это ты, — Пашка заметил, наконец, Пряжкина. — Вот, чучмек попался. Сбежать хотел. Что делать с ним будем?

— Как будто не знаешь, — ответил, занятый своими мыслями Пряжкин. — В первый раз, что ли?

— Не в первый раз. Да только все одно, не доходит до них наука. Признавайся, ведь хотел сбежать? Признавайся, ничего тебе за это не будет. Отпущу.

— Правильно. Хотел сбежать. Давно задумал.

— Почему?

— Есть нет. Табака нет. Оленей отбирают. Рыбу отбирают. Песец отбирают. Скучно жить.

— А за рубежом, думаешь, лучше?

— Там олень свободно ходит.

— Ну раз так, иди. Отпускаю.

— Пешком не дойду. Оленей отдай, нарты отдай, хорей отдай.

— Ничего себе! — делано удивился Пашка. — Олени не твои. Олени государственные. Воровать не позволю.

— Оленя не государство рожал. Оленя важенка рожала. Нарты я сам делал. Хорей сам делал.

— Бес с тобой. Нарты и хорей бери, а оленей придется оставить.

Несколько минут они молча стояли друг против друга, по разному одетые, но удивительно схожие обликом — оба коренастые, узкоглазые, кривоногие.

— Ладно, начальник, — сказал наконец Никифоров. — Пойду, однако. Путь не близкий. Не обижай моих оленей.

— Э, братец, это еще не все. Кухлянку снимай.

— Кухлянку моя жена шила.

— Жене, значит, и вернем.

Никифоров кряхтя стащил меховую одежду и остался в каких-то жуткого вида полуистлевших портках. На лице его не отразилось ровным счетом никаких чувств.

— Исподнее, так и быть, тебе оставим, — сказал Пашка. — Срамить не будем. Счастливого пути.

— И тебе счастливо оставаться, начальник. — Босой и голый человек с синей нечистой кожей повернулся к ним спиной и вприпрыжку устремился в тундру. — На небесных пастбищах свидимся.